Глава 2
В тот вечер, еще до ужина у Ларионова, в первом бараке, куда поместили новеньких, до поверки не стихала жизнь. Клавка Сердючко, домушница, отбывавшая не первый срок, командовала в бараке; она была в авторитете у малокалиберных уголовников и решала все вопросы в своей вотчине согласно ею определенной, Клавкиной философии и законам зоны. Начальник третьего отдела лагпункта капитан Любовь Степановна Губина, которую заключенные прозвали за глаза Губа или «мама Люба», пришла проверить, выдали ли новым зэкам униформу и сменную одежду, вонявшую сыростью и дешевым мылом, завернутым в нее, и по паре валенок, которые теперь распределяла дневальная барака Анна Ивановна Балаян-Загурская – благодушная, но грозная хранительница порядка.
– Федосья и Балаян при делах, – сказала Губина сухо. – Клавдия, займись ими, что ли. Воняют больно.
Инесса Павловна Биссер, в прошлой жизни преподавательница музыки в консерватории в Москве, еврейка лет сорока пяти, статная и высоко несшая свою аккуратную голову с вьющимися волосами темно-рыжего цвета, остриженными до скул, оставила на нарах старуху Изольду Каплан, которую народ прозвал Баронессой, и выступила перед капитаном Губиной:
– А отчего ж не затопить баню или душ не предоставить? – спросила она мягким спокойным голосом, который так любили ее ученики. – Мы на этапе натерпелись таких лишений…
Губина хмыкнула.
– Вам тут не во́ды, и вы не дамочка какая-нибудь, – резко оборвала она Инессу Павловну, – а заключенная. Все еще думаете, вам кофию в постель подадут утром?
Заключенные засмеялись, Клавка слезла с нар и обошла Инессу Павловну.
– Да уж, точно, смердят, как псины. Видать, хорошо вас намурыжили.
Инесса Павловна смотрела прямо на Губину, будто не замечая слов и действий Сердючки.
– Так что ж с процедурами?
– У нас по заказу баню не топят, – небрежно ответила Губина. – День потерпите – не помрете. Не боись, Биссер, завтра вас определят, кто куда работать пойдет, там так нахрячетесь за день, что и баню не захотите.
Тонкая девушка в прохудившихся сапогах оживилась и перестала кашлять.
– А доктора можно будет завтра позвать? – спросила она обреченно и робко.
– Рябова? – спросила Губина все тем же бесстрастным голосом.
– Да, Рябова Наташа.
– Видно будет. Как начальство прикажет. Завтра на разводе майор Ларионов всех распределит. Одно что сегодня вам дали отоспаться…[4]
– А Рахович? – быстро спросила Инесса Биссер. – Она очень слаба, ей тоже нужен врач.
– Это Бася, что ли? – с усмешкой спросила Губина. – Ее велено в лазарет свезти.
– Как замечательно, – оживилась Инесса Павловна. – А что же с Ириной Александровой? Она совсем плохо одета.
Губина снова хмыкнула и вышла.
– А ты что, музыкантша, значит? – спросила Клавка. – Я музыку страсть как люблю! И на чем же ты бренчать умеешь?
Инесса Павловна невозмутимо смотрела на Сердючку.
– Я играю на фортепиано, любезная.
– Важно. Уважаю я таких людей, которые могут ручками работать. Стало быть, коллеги мы с тобой, Инесса Пална.
Инесса Биссер недоумевающе посмотрела на Клаву, сохраняя прохладную сдержанность.
– Я ведь тоже руками работаю, профессия у меня такая – ручная.
Заключенные загоготали.
Вдруг Инесса Павловна улыбнулась. Разве могла она еще год назад, в тридцать шестом, отдыхая с мужем Львом Ильичом в Кисловодске, одетая в широкополую шляпу с лентой, легкий сарафан, который так нравился Леве, предположить, что их жизни так страшно изменятся; что Льва осудят и сошлют отдельно от нее в Томск, а ее отправят сюда, в лагпункт у Новосибирска, и определят в этот барак с уголовниками и проститутками, и что Клавдия Сердючко, воровка, назовет ее своей коллегой. Этому теперь можно было только позабавиться, иначе горе не даст ей выжить, чтобы однажды встретиться с Левой.
– А что, майор Ларионов такой деспот? – спросила тихо Наташа Рябова, которой на этапе становилось все хуже.
С верхней над ней нары свесилась Саша, работавшая лагерной медсестрой.
– Да нет, что ты. Ларионов – мужик нормальный, мы его все любим, особенно некоторые.
По бараку пробежал смех. С нар из дальнего угла вальяжно сползла Анисья.
– Что ты тут треплешь? – сказала она с улыбкой. – Все завидуете, что я с ним живу.
Сердючка фыркнула и забралась на свою вагонку.
– Шалавам завидовать! – громко сказала она.
– Дура, змея подколодная! – закричала на нее Анисья, и лицо ее сделалось злым, некрасивым, как лисья мордочка, когда та щетинится. – От зависти зеленеешь! Все злобой исходишь, что меня любит майор, а ты с Охрой перепихиваешься.