Он был высоким худощавым евреем лет сорока в треснутом пенсне, и на лице его было написано, что он был «старой девой» и его единственной любовью в жизни была его еврейская мама Циля. Скобцев был, напротив, коренастый, лысоватый и широкоплечий мужчина лет тридцати, невзрачный и немногословный, но талантливый, как многие неприметные люди, нашедшие себя в точных науках. Он любил борщ пятидневной давности и боялся женщин ровно настолько, насколько в душе интересовался ими. Между мужчинами возникло единение двух холостяцких душ, увлеченных архитектурой. Клавка звала их за глаза «тюфяками», но с тех пор, как они присоединились к Комитету, она стала просить выщипывать ей брови и красила губы свеклой, вынесенной с кухни Полькой Курочкиной.
Ларионов кивал, оглядывая схемы на снегу, но Ирина видела, что мысли его были далеко. Одобрив их предложение, он повернулся к Ирине. Фимка перебил его:
– Только вот что, гражданин начальник, вы уж попросите гражданина младшего начальника, – говорил Фимка про Грязлова, – чтобы он не лез в наши дела. Вчера вынюхивал что-то весь день… клешнями шевелил и зенками сверкал.
– Ты, Фима, не заговаривайся, – ответил строго Ларионов, с трудом сдерживая улыбку. – А не то я разгоню эту вашу артель.
Он попросил Ирину отойти с ним в сторону. Они шли медленно и молчали какое-то время. Она видела, что он пришел не из праздного любопытства, а хотел с ней поговорить. Так они дошли до ворот лагпункта. Он кивнул Охре, и дежурный быстро отворил калитку. Ирина неуверенно озиралась, но покорно шла за майором. Она никогда не покидала зону – только когда работала на лесоповале: уходили они на лесоповал, когда было еще темно, а возвращались, когда было уже темно.
Сегодня, впервые за много недель, она вышла за ворота. Солнце заливало лес, окружавший их со всех сторон, и снег весело блестел на дороге, уходившей вперед между березками, темными пихтами и соснами с рыжими стволами. От легкого ветерка сухой снег слетал с ветвей и рассыпался по воздуху, сверкая, как перламутровая пудра.
Они продолжали идти, удаляясь от лагеря, и Ларионов с неожиданной радостью видел, как менялось лицо Ирины, очарованной и взволнованной от обретенной, хоть и ненадолго, свободы и волшебства русской зимы. Ирина посмотрела на него беспомощно.
– Почему мы здесь?
Ларионов чувствовал, как горечь после разговора с Ларисой постепенно сменялась в нем на радостное напряжение.
Они говорили о стройке и подготовке к концерту, и через километра два вдруг свернули влево с дороги и шли между пихт и берез, неспешно, словно на прогулке по Александровскому саду, а не в лесу за воротами зоны. Снега еще выпало немного, и можно было пробираться без усилий. Зона давно исчезла из вида, и Ирина почувствовала, как ее охватил трепет от окружавшего их покоя.
– Я не хотел говорить в лагере, – сказал он честно. – Я никогда не могу почувствовать там уединения, даже в своем доме.
– Для чего же уединяться? – спросила она, но он заметил, что в ее голосе не было неприязни, скорее легкая озабоченность.
– Я хотел поговорить с тобой… о Ларисе Ломакиной, – промолвил он нерешительно.
– Что с ней?! – встревожилась Ирина.
– Ничего страшного, скорее наоборот, – ответил Ларионов с улыбкой. – Она в положении, и скоро у нас родится малыш.
Ирина почувствовала, как сердце ее забилось и сжалось от тоски: то, с какой нежностью он произнес эти слова, и то, где он это сделал и какие слова подбирал, вызывали на поверхность сердечность. Она старалась не оказываться с ним наедине, оттого что боялась почувствовать к нему нежность. Ирина словно противилась естественному чувству, одолевавшему ее постепенно. Это было чувство симпатии к нему и сопричастности к его чаяниям. Ларионов заметил ее замешательство.
– Ты рада этой новости? – спросил он, заглядывая ей в глаза.
Ирина не решалась смотреть на него.
– Я рада за Ларису, но ее мужа убили, – она запнулась, – казнили. И она сильно подорвала здоровье на лесоповале.
Ларионов с грустью пожал плечами.
– Я знаю, – сказал он тихо. – Но ничего не могу с этим поделать. Лариса слишком долго скрывала от всех свою беременность.
– Что же вы хотите от меня? – спросила Ирина с нетерпением.
– Я хотел попросить тебя опекать ее. По стечению обстоятельств начальство из Новосибирска попросило меня восстановить библиотеку, – говорил он, комкая слова, по чему Ирина поняла, что он лгал. – Она этим займется, а там и роды весной. Отправим ее в Сухой овраг к Прусту, там разрешится и побудет какое-то время… да, какое-то время…