– Молодая ты еще, – сказал он по-доброму. – Голова горячая. Язык острый. А сердечко?
Ирина тяжело дышала от возмущения беспардонностью Кузьмича.
– Ладно, – промолвил Кузьмич. – Остынете еще оба до Сухого оврага, я-то вас знаю. Дюже вы похожи с майором.
Ирину бесило больше всего то, как Кузьмич говорил о ней и Ларионове в собирательной форме и претендовал на то, что знает о них больше, чем они сами. Кузьмич был ей глубоко симпатичен, но сейчас Ирине хотелось стукнуть его по шапке, чтобы он умолк.
Полька слушала их с интересом.
– А я вот думаю, когда меня любовь настигнет? – протянула она.
– Ты-то хоть помолчи, – не выдержала Ирина и повеселела. – Любовь! Тебе бы учиться еще, а не про любовь помышлять.
– Как ни крути, – сказал Кузьмич протяжно, – а любовь-то, оказывается, самое главное в жизни. Без нее человек как камень или как пень сухой. Даже Фараон, и тот любовь понимает. А он – псина шелудивая.
Ирина опустила голову на колени, не в силах больше все это слушать, но поймала себя на том, что улыбается. Только где был сейчас Ларионов? «Уехал в Новосибирск в бешенстве», – думала она. Теперь уж он наверняка перестанет с ней любезничать и покажет свое истинное нутро. Она вспоминала рассказ Инессы Павловны. Ей хотелось увидеть в Ларионове все как есть. И чем больше она его выводила из себя, тем ближе, как ей казалось, была развязка. Рано или поздно он не удержится и, как тогда в бане, проявится.
Они приехали в Сухой овраг к двум часам пополудни. Кузьмич катил по улицам деревни и рассказывал девушкам, кто где жил и чем занимался. Сухой овраг оказался довольно большим поселением со множеством домов, магазином и школой. Кузьмич показал рукой.
– А вот дом Сахатыча, – вдруг сказал он.
– А кто это? – спросила Полька.
– Сахатыч-то, – хмыкнул Кузьмич. – А зэк бывший. Теперь помогает сбежавшим заключенным. Переправляет их куда надо, с документами подсобит, если прижмет.
Ирина смотрела на Кузьмича с неподдельным изумлением.
– И вы так просто говорите об этом?
– А чего не говорить? – засмеялся Кузьмич. – Я ж тебе, а не кому еще говорю. А Полька уши закроет и никому не скажет, не то мы ее в ШИЗО отправим.
Полька нахмурилась.
– Болтаете вечно, – буркнула она. – Так вам и поверили! Вы же – Охра! Будет охра говорить про тех, кто покрывает беглых? Знаю я вас – вы любите приврать, дядь Кузьмич.
Кузьмич засмеялся.
– И то верно. Только все же язык за зубами держи, если в собачник не хочешь.
Полька съежилась при мысли о ШИЗО. Ирина внимательно разглядывала дом Сахатыча. На крыльце показался и сам хозяин и поздоровался поклоном с Кузьмичом.
– Здоро́во живешь? А сам где? – спросил Кузьмич.
– У Марфы уж давно вас ждут, а сам, мож, и у дохтура! – крикнул басом Сахатыч, подбоченившись огромными кулаками, и махнул рукой в сторону больницы. Длинной мохнатой рыжей бородой он был похож на старорежимного купца.
Кузьмич покатил по широкой улице. Дома были на ней вполне аккуратные, хоть и простые, везде с маленькими деревянными оградами; окошки с резными наличниками. У некоторых домов мужики чистили снег, и все кивали Кузьмичу, как завсегдатаю этих мест.
Вскоре они подкатили к зданию, отличавшемуся от всех домов и своими размерами, и облицовкой. Здание было замазано штукатуркой, покрашено в белый цвет, на котором выделялись ядовито-синие рамы и дверь. Справа от двери висела вывеска «Лазарет Тайгинского леспромхоза». К ограде был подвязан мерин Ларионова. Сердце Ирины забилось чаще. «Не уехал», – подумала она и забеспокоилась.
Кузьмич слез с повозки и поманил девушек. На крыльце их встречала Марта в белом халате и колпаке с красным крестом – худощавая, вытянутая, немного сутулая женщина неопределенного возраста, с землистым чопорным лицом и бледными тонкими губами. Но, когда они приблизились, она улыбнулась и поприветствовала их радушно «Mano vardas Marta», выговаривая затем русские слова с особой тщательностью и тяжелым литовским акцентом.
Больница, особенно после зоны, казалась роскошным заведением с занавесками и маленькими на подоконниках горшками с геранью и алоэ, за которыми ухаживала Марта. Сразу после небольшого приемного помещения открывалась общая палата с койками в три ряда, рассчитанная на пятьдесят мест. Половина коек была занята. Марта провела гостей через общие покои и показала небольшую одиночную палату с улучшенными условиями, предназначенную на случай болезни руководства лагеря.
– У нас таких три, – гордо, но мягко сказала она, особенно протягивая гласные и «акая», иногда вставляя неосознанно литовские слова. – А с другой стороны apžvalga – смотровая, операционная и манипуляционная, но нам туда не надо. Лучше пойдем к доктору Прусту, они с Григорием Александровичем в его kabinetas.