— О, нет! Как вы могли подумать? Сейчас пост, и вдруг танцы! — сказала Дарья Алексеевна со священным ужасом. — Мы все же в Ярославле не язычники! Будет любительский театр с благотворительными целями.
— Это намного интереснее танцев, — сказал Дьяков. — Будем ли мы иметь счастье восхищаться вами на театральных подмостках?
— Я, конечно, должна выступить в небольшой французской пьесе, — слово «французской» она произнесла с особым ударением, — но сомневаюсь, что смогу…
— Почему, мое дитя? — спросил Карцов с тревогой в голосе.
— Я за вечер так утомилась, что, боюсь, завтра разыграется моя мигрень.
— Этого нельзя допустить, Дарья. Ты же знаешь, что во всем Ярославле не найдется дамы, которой можно поручить твою роль на французском языке. Здесь так мало образованных.
— Я боюсь, что у вас засиделся, дорогая хозяйка, тем более что вы не совсем хорошо себя чувствуете, — сказал Дьяков. — Наша дискуссия вас, конечно, утомила… Я поспешу откланяться и желаю вам спокойно отдохнуть, чтобы завтра вы восхитили нас своим французским.
Он поднялся, сердечно пожал хозяевам руки и поклонился двум другим господам. У дверей он остановился и сказал:
— Семен Степанович, не проводите ли меня?
Чиновник не знал, что делать. Оставаться ли дальше из уважения к начальнику и, в особенности, к его супруге или принять любезное приглашение богатого помещика. Будучи в затруднительном положении, он вопросительно взглянул на хозяйку. Та коротким кивком и милостивой усмешкой дала ему разрешение удалиться. Подобострастно кланяясь, он побрел к двери. В коридоре ждал Ванька с капающей сальной свечкой в руке, чтобы проводить гостей по темной лестнице вниз до входных дверей.
Пройдя со своим спутником минуту молча, Дьяков обратился к нему:
— А у вас тут и впрямь весело. Губернатор прямо-таки оживил Ярославль.
— Вы это уже заметили, Илья Гаврилович? Женщины все же неосторожны и не могут хранить секрет, если их ревность обуяла.
И он робко вздохнул.
— Не бойтесь, мой дорогой Чебышев, я молчалив как могила и никому не проболтаюсь. Но вот и моя дверь… Будьте здоровы… Завтра увидимся снова у вас в присутствии, так как кое-какие дела исполнить надо.
Глава двадцатая
На следующее утро между одиннадцатью и двенадцатью Вера Петровна по обыкновению лежала на диване вблизи окна в своем небольшом будуаре. Будуар располагался в угловой комнате у задней стены дома. Это было ее любимое занятие. Здесь было тихо и уединенно, вдали от шума большого русского домашнего обихода. В этой комнате, обставленной просто и со вкусом, проводила она большую часть дня, предаваясь любимым воспоминаниям.
Насколько безутешнее и печальнее был вид из окон другой стороны дома, выходящей на «большую площадь», настолько приятнее был вид из окна Вериного будуара на парк и широкое зеркало Волги. Долгие часы смотрела она в печальных раздумьях на волны, провожая их взглядом в широкую даль реки.
Так было и в это утро. На коленях лежала книга, которую она небрежно перелистывала пальцами, в то время как мысли ее неизменно возвращались в прошлое. Ни улыбки, ни радости не было на ее прекрасном лице. На сердце было так же мрачно, как мрачно было небо в то утро.
Вдруг среди тяжелых облаков выглянуло солнце и брызнуло в комнату ярким светом. На мгновение лицо ее просияло. Не проблеск ли надежды на лучшие дни?… Но нет… Это невозможно! Надежды на будущее не было, и она снова погрузилась в меланхолию. Контраст между печальными мыслями и ярким солнечным светом оскорбил ее, принес новую боль. Только тогда, когда земля и небо смешались в один безысходный серый цвет, она почувствовала гармонию души и природы.
Это была уже не та полная юмора Вера, в которой жизнь била ключом, чей радостный голос с утра до вечера наполнял и веселил родительский дом. Ее красота не изменилась, а для многих, возможно, стала еще ярче. Формы ее юной фигуры развились и округлились, и краски лица, всегда живые, стали мягче, нежнее. Но выражение глубокой печали пролегло между бровями и наложило отпечаток на все лицо. Редко кому удавалось остроумным, живым разговором на короткое время заставить ее забыть настоящее и вызвать воспоминание о солнечном свете, который раньше всегда озарял ее лицо.
В общественной жизни она вела себя с достоинством и спокойно, даже апатично, а свои светские обязанности исполняла по привычке. Только живительная сила молодости помогала ей переносить эту жизнь, и она думала, что эта сила скоро иссякнет…
Быстро приближающиеся шаги вывели Веру из мечтательной дремоты. Она торопливо подняла книгу с колен и начала читать. Ее лицо потемнело и застыло при звуке хорошо знакомых шагов.
Открылась с шумом дверь, и, придерживая ее рукой, в комнату заглянул Борис Беклешов. Это была их первая встреча в то утро. Вера не оторвалась от чтения. Вместо того чтобы поздороваться, Беклешов грубо спросил:
— Где же Любочка? Я рассчитывал найти ее здесь!
— Мне кажется, что ты лучше знаешь, где ее искать, — ответила Вера с легкой иронией.
Борис нетерпеливо передернул плечами и хлопнул дверью так, что задрожали петли. И удалился.
Вера в своей семейной жизни вдоволь насмотрелась таких сцен. И эта была не из худших. Ее нельзя было вывести из себя, и она не пугалась резкого хлопанья дверьми. Едва Борис исчез, она снова отложила книгу и снова взглянула на реку. Как и прежде, стала думать о своем.
Борис вышел в очень плохом настроении, не найдя Любочку у жены. Идя по длинному коридору, он размышлял, куда она могла подеваться, как вдруг одна из дверей отворилась и девушка вышла ему навстречу. При виде его радость озарила ее лицо. Она быстро посмотрела в оба конца коридора. Никого не было. Одним прыжком она бросилась Борису на шею, обняла его и сказала:
— А я только что думала о тебе, мой милый.
— А я тебя искал, Любочка.
— То, что мы думали друг о друге и встретились, предвещает хороший день, — сказала Любочка и снова его обняла.
— Будь осторожна, Любочка, — сказал Борис, освобождаясь из ее объятий, — нас могут увидеть.
— Ты стал холодным и благоразумным, Борис… Раньше был другим! Ты мне испортил все удовольствие от встречи… или ты больше меня не любишь?
Сказав это, она не стала ни печальной, ни подавленной. Рассерженно смотрела на лицо Бориса, стараясь отгадать его мысли.
— Голубка моя, откуда у тебя это скверное настроение? Что, опять овладел тобой дьявол ревности?
Он заставил себя рассмеяться. А Любочка не могла так быстро измениться и продолжала испытующе смотреть на него.
— Ах, Борис, — сказала она в наплыве чувств мягким и покаянным тоном, — ты знаешь, как безгранично я люблю тебя. Эта любовь — мое сокровище. Можешь ты понять, что я дрожу из-за него. Я постоянно боюсь его потерять. Любишь ли ты меня, как прежде?
— А ты сомневаешься, Любочка?
— Вопрос это не ответ. Скажи, что ты по-прежнему любишь меня.
— Так оно и есть. Эх ты, Фома неверующий!
— Этим ты успокаиваешь мое сердце. Но, прошу тебя, не будь так любезен с дамами, особенно с Дарьей Алексеевной. Мне кажется, что ты к ней неравнодушен.
При этом имени глаза Любочки снова заметали молнии. Ее миролюбивое настроение, которого добился Борис, снова было расстроено подозрением. Терпение Бориса готово было лопнуть.
— Не пугай себя призраками, моя радость, — сказал он ласково. — Как ты можешь допустить, что я обращаю внимание на жену чиновника? Если я и уделяю ей внимание, то только для того, чтобы отвести подозрение от тебя. Из-за твоей неосторожности здесь уже ходят слухи.
— Мне совершенно безразлично, что думают обо мне люди, — пылко ответила Любочка. — Но я не хочу, чтобы ты ухаживал за этой вульгарной мерзкой Дарьей.
— Успокойся, дорогая. Ты горячишься напрасно. Твои предположения ложны, а опасения ни на чем не основаны. Оставим эти мрачные мысли и пойдем со мной в зал. Там идут последние приготовления к сегодняшнему театральному представлению.