В "Горе от ума" отображен отрицательный религиозный опыт, хотя творческое внимание Грибоедова лишь скользнуло мимо этой важной проблемы. Но ничто не мешает нам попристальней разглядеть её.
Грибоедов устремляет внимание на иное, обозначив это иное весьма определённо в названии комедии. Вначале, правда, он сформулировал иначе: "Горе уму", определяя тем противоположный вектор направленности отрицательных начал. Если "горе уму", то опасность идет извне, ум становится объектом внешнего воздействия. Если же "горе от ума", то опасность действует изнутри, ум как бы сам её генерирует, порождает, производит, он становится своего рода субъектом действия.
В чем «горе» Чацкого? В роковом несоответствии системы его жизненных ценностей тем, с которыми он сталкивается в доме Фамусова. Для него здесь гибель, горе, "мильон терзаний". А внутренняя причина — в нём самом. Ибо горе — от его ума. Точнее: от своеобразия его ума.
Потому что и противники его умны, весьма умны, просто канцлеры по уму. Или хотя бы тайные советники. А он — по их неопровержимой логике — истинно безумен.
Грибоедов, хотел он того или нет, раскрыл роковое противоречие и бессилие, заложенное в основе человеческого разума. Что есть ум? Не способность ли, прежде всего, ясно сознавать смысл своего бытия, систему его ценностей, а также нахождение лучших способов их достижения? Ум сознаёт, но не создаёт. Он — вспомогательный инструмент: необходимый, Богом дарованный, но и способный увлечь человека на гибельный путь, если горделиво замкнётся в себе, оторвавшись от духовной основы тварного бытия. Бессилие ума в том, что без такой основы он не способен выработать собственный абсолютный критерий истины, обречен на признание равнозначности пусть и противоречивых между собой идей.
Умны ли Фамусов, Скалозуб, Молчалин? В высшей степени. Они прекрасно сознают свои цели и столь же точно выявляют для себя способы их достижения. Их суждения о безумии Чацкого логически безукоризненны с точки зрения их собственной системы ценностей.
Чацкий, следует заметить, характеризуется в комедии в основном «апофатически»: на системе отрицаний. Он не такой, как все фамусовцы, он отвергает то, что они утверждают.
Одним ударом Чацкий опрокидывает все здание общественного фамусовского благополучия, столь любовно всеми возведённое. Он выбивает из-под него основную опору:
Чины людьми даются, А люди могут обмануться.Вот, собственно, и вся его революционность — остальное вытекает отсюда столь же логически безупречно, как и в противоположной системе ценностей. Но для чиновников ничего и нет страшнее.
Чацкий и Фамусов никогда не смогут придти к согласию: для этого кто-то должен полностью отказаться от своих взглядов (половинчатость тут не годится), а это неосуществимо на рациональном уровне. Горе — от бессилия ума что-либо изменить в этом мире. Одной логике всегда будет противостоять другая. Какая истинна?
Опровергая фамусовскую систему, Чацкий апеллирует к доводам нравственным. Тут уже не ум, а совесть вступает в права. Однако нигде у Чацкого мы не встретим апелляцию к высшему духовному началу, к Богу. Чацкий — типичный гуманист. А чтобы выработать абсолютно значимый критерий истины, нужно выйти за рамки противоборствующих ценностных систем, как они представлены персонажами комедии. Сделать это очень просто: отвергнуть абсолютизацию сокровищ на земле. Но то уровень духовный. На том же поле сражения, какое избрали для себя Чацкий и Фамусов, проблема неразрешима.
Каждый останется при своём, и каждый прав по-своему. И каждый будет считать себя умнее другого.
Чацкий бессилен. Горе его — от этой имманентной ограниченности ума.
Художественное исследование Грибоедова откровенно обнаружило (хотел того автор или нет), что абсолютизация принципа государственности, которая установилась в петровскую эпоху и усугубилась в екатерининскую, не может обернуться ничем иным, кроме стремления к абсурду абсолютно бюрократизированной жизни, при тайном и явном тяготении к полицейской деспотии, — поскольку в бездуховном пространстве государство просто обречено на это.
Превознесённый разум, даже когда он готов воззвать к совести, опереться на нравственные критерии, в том же бездуховном пространстве явит собственную ограниченность и будет страдать от бессилия что-либо изменить в этом мире.
Просветительский разум отказался понять и принять, что пороки, заложенные в натуре человеческой гораздо глубже, чем он о том подозревает, станут лишь видоизменяться, приноравливаться к изменяющимся, пусть даже и с благой целью, внешним обстоятельствам.
6
Иван Андреевич Крылов
Иван Андреевич Крылов (1769–1844) мог бы и затеряться в истории русской литературы в кругу многих, когда бы не одолел шаблонов просветительской сатиры, коей увлекался при начале своего литературного поприща. Сатира и вообще опасна соблазном для всякого литератора. Ведь так легко приучить себя к искажённому воззрению на мир. Всё дело в мере. Можно пользоваться каким-то средством в малых дозах, можно злоупотребить слишком — лекарство тогда превращается в яд. Это испытали многие сатирики.
Крылова как сатирика удержала именно мера и то, что позднее стало важнейшим в его личности и творчестве: русский взгляд на жизнь, определяемый православным мирочувствием. Можно перечислить многих, от Пушкина и Белинского до наших дней, кто утверждал об особом русском духе в крыловских баснях. Повторять об этом сейчас нет нужды. Однако никем из критиков не упоминалась православная церковность Крылова, а это у него важнейшее. Это основа.
Как и всякий человек своего времени, Крылов отдал дань размышлениям о земном счастье. И с разочарованностью пришёл к нелестному выводу о неверности этого счастья.
Горький вывод Крылова звучит диссонансом среди многих славословий счастью, коими отмечено то время. Подобно Болотову, Крылов отвергает тот стереотип счастья, который сложился во многих умах и был связан с идеалом земного наслаждения. Он смотрит трезво, и его взгляд оказывается злободневен даже для начала XXI века.
Истина о бессмысленности тяготения к сокровищам земным нередка у раннего Крылова. В философской повести «Каиб» (1792) писатель изобразил всесильного владыку, наделённого всеми мыслимыми земными благами, но не находящего в том счастья. В итоге оказалось: ему недоставало истинной любви. Обретя её, он обретает и подлинное счастье.
О том, что земные сокровища не способны дать счастье человеку, Крылов поведал позднее в басне "Откупщик и Сапожник". Богатый Откупщик соблазнил бедняка Сапожника мешком золота — и отнял у него покой. Прежде Сапожник был счастлив, поскольку умел довольствоваться малым. Утратив прежнее умиротворение, Сапожник скоро раскаивается и возвращает дарованное золото.
Крылов указывает на страсти как на причину жизненных бедствий. Но мыслит он парадоксально для своего времени: страсти есть следствие… Просвещения. Он предостерегает, что с осторожностью необходимо относиться и к самому учению, к науке: она может и погубить человека ("Водолазы").
Что значит — просвещать? Не забудем, как мудрый Болотов назвал славных просветителей западных "извергами и развратителями человеческого рода". За что? За безбожие. И Крылов пишет о том же: в басне "Сочинитель и Разбойник" отдаётся предпочтение лютому преступнику перед благонамеренным сочинителем, «просвещавшим» человечество развратительным учением. Безверье — вот ключевое слово при отвержении Просвещения у Крылова. Не против Просвещения возражает православный человек, но против того, чтобы привлекать людей пороком и страстями.
Вот то, что как будто пытались не замечать в Крылове его толкователи. Не отвлечённые нарушения устоев морали, но отступление от религиозных истин обличает он в своих баснях.
Плоды неверия ужасны таковы: И ведайте, народы, вы, Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы, Чем против Божества вооружают вас, Погибельный ваш приближают час, И обратятся все в громовые вам стрелы.