Лордъ Кендаль испытывалъ въ то же время и нѣкоторый упрекъ совѣсти. Онъ признался наконецъ, самъ себѣ, что если бы не безумная ревность его къ умершему Алексѣю, письмо его вышло бы, не говорю учтивѣе, потому что англійскій джентльменъ не могъ писать неучтиво, но задушевнѣе. Онъ могъ бы сохранить въ немъ тонъ стараго друга, хотя и виновнаго, но еще ne потерявшаго права сочувствовать, во имя прежней дружбы, права выразить свое глубокое сожалѣніе и участіе. Теперь, когда было уже поздно, или почти поздно исправить эту ошибку въ семъ мірѣ, онъ упрекалъ себя за свою ревность и гордость. Подобно многимъ изъ своихъ ближнихъ, онъ проклялъ то ложное самоуниженіе, которое подъ предлогомъ что мы смиренно унижаемъ сами себя, заставляетъ насъ наносить раны другимъ; которое отказываетъ сердцу, какъ бы оно ни было уязвлено и полно скорби, во всякомъ добромъ человѣческомъ и разумномъ выраженіи истиннаго чувства, въ самообольщеніи своемъ придерживается лишь буквы закона справедливости, и не исполняя великаго и святаго духа его, остается навѣки виновнымъ въ себялюбіи и безчеловѣчности.
Въ такомъ-то настроеніи находился сегодня волнуемый упреками лордъ Кендаль, идя съ нспокойною совѣстью въ церковь Longschamps.
Нужно быть очень себялюбивымъ человѣкомъ, чтобы не почувствовать при видѣ горя цѣлой націи и скорби отца что личное горе наше, какъ бы оно ни было велико, словно теряетъ свою громадность, если даже и не стихаетъ вовсе на минуту. Лордъ Кендаль, по крайней мѣрѣ, почувствовалъ это, присоединившись къ толпѣ стремившейся въ ранніе часы дня въ русскую церковь, въ которой стояло тѣло Цесаревича.
Самый видъ церкви изумилъ его нѣсколько: блистая въ сіяніи миріадовъ свѣчей, наполнявшихъ эту "chapelle ardente", возвышался иконостасъ, съ котораго взирали на толпу изображенія святыхъ; строгіе византійскіе лики ихъ казались еще болѣе неземными и безстрастными, отъ большихъ, тяжелыхъ золотыхъ ризъ, царскія врата были закрыты и алтарь задернутъ красною шелковою завѣсой -- представлявшею сегодня вѣрное изображеніе не только таинственности священнодѣйствій, которыя она скрывала отъ глазъ народа -- но и той завѣсы человѣческой природы что вѣчно покрываетъ истинную святую святыхъ и скрываетъ отъ смертныхъ взоровъ тайны и невыразимыя сокровища царства славы, долженствующаго открыться намъ. Для отошедшихъ отъ міра нашего приподнимается эта завѣса; имъ открывается великая мать-земля, неприкосновенная Изида, со своею тройною тайной жизни, смерти и воскресенія. Но между ей и живущими виситъ вѣчно покрывало.
Вокругъ купола церкви изображены древнимъ письмомъ великія слова: "Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я упокою васъ!" Лордъ Кендаль понялъ прочтя ихъ что хотя обряды вѣры и различны въ разныхъ странахъ, но человѣческое горе вездѣ одно и то же, и повсюду живетъ одна и та же надежда людской семьи на Великаго и Незримаго Утѣшителя.
Тѣ которые пришли сегодня сюда вслѣдъ за первенцемъ своимъ, искать обѣтованнаго утѣшенія, принадлежали къ величайшимъ властелинамъ земли, къ повелителямъ могучаго Сѣвера. Въ прошлую ночь, при свѣтѣ факеловъ, семья Цесаревича проводила его сюда пѣшкомъ: Отецъ, Мать, Братья, Сестра, "родные и ближніе", всѣ они пришли исполнить надъ нимъ трогательный обрядъ "послѣдняго цѣлованія", и прикоснувшись въ послѣдній разъ къ его челу, сказать ему невыразимо скорбное прости; и затѣмъ, повѣдавъ царственными устами своими что предъ Предвѣчнымъ Судіей всѣ люди равны, возвратились, сопровождаемые факелами, въ опустѣлые покои.