— Это деликатная работа, — говорил мастер и бросал из-под бровей суровый взгляд на вертевшегося по мастерской Вицека.
Вицек вздыхал. «Деликатная работа». Этим мастер хотел сказать: где уж, мол, ему, Вицеку, такую работу! Его дело — подметать мастерскую или, куда ни шло, варить клей в горшке.
А варить клей Вицек не любил. Воняло от этого клея на всю мастерскую — черный, густой, тягучий был этот столярный клей. Пачкал пальцы так, что потом большого труда стоило их отмыть.
На обязанности Вицека было также поддерживать порядок на полке. Там лежали инструменты и целый арсенал гвоздей. Гвозди были разные — большие и маленькие, тонкие, длинные, толстые, короткие, с головками маленькими, точно булавочными, и с широкими шляпками, как кнопки. Для каждой работы нужны были особые гвозди. А они вечно рассыпались, вечно валялись на полу, и мастер сердился.
В чулане за мастерской было сложено дерево. Не всякое дерево можно было сразу пустить в работу — иное должно было сперва как следует высохнуть. Вицеку каждая доска, каждое бревно казалось сухим. А мастер только глазом кинет:
— Сырое! Полежать должно.
Если сделать мебель из сырого дерева, она быстро портится. Ссыхается, трескается, коробится.
Вицек помнил, что у них дома потрескался сосновый стол. Ни с того ни с сего ночью раздавался странный звук — не то вздох, не то стон, а потом короткий треск. Это ссыхались доски, из которых был сделан стол.
Еще хуже, если из невысушенного дерева сделать шкаф или буфет. Тут бы уже все покоробилось, растрескалось, покосилось.
Поэтому-то мастер так и следил, чтобы дерево было сухое.
На маленьком токарном станке обтачивалось все, что должно было иметь круглую форму: всякие головки, палки, украшения. Станок работал, но самым главным здесь были, конечно, человеческие руки, человеческий глаз и человеческая сметка. Надо было следить, чтобы доска не треснула, надо было знать, как точить — вдоль или поперек; надо было точить так, чтобы не было задоринок, чтобы дерево не лупилось, — словом, чтобы работа была доброкачественная и чтоб мебелью удобно было пользоваться.
Надо было знать, как вбить гвоздь, куда его вбить, что нужно прибить гвоздем, а что можно склеить; можно ли просверлить отверстие так, чтобы доска не треснула; какое взять сверло или бурав — в зависимости от размера отделываемого предмета, от твердости дерева.
Постоянно надо помнить о тысяче мелочей, да все это с одного разу не постигнешь, нужен опыт.
— В дереве ты должен толк знать, — говорил мастер, — не то ничего из тебя не выйдет. И инструменты ты должен знать — ого, еще как! Иначе в такую беду попадешь, что век не забудешь. Это дерево любит одно, а то дерево — что-нибудь иное. Тебе, может быть, кажется, что долото или рубанок — это мертвые предметы и все? Увидишь, какие у них капризы, как к каждому нужно приспосабливаться.
Вицек в эту ночь долго не может заснуть. Думает и думает. Хелька уехала. Хорошо, что хоть поменьше стало хлопот и расходов. Но мама, Владек и он?
Дома между тем дела идут все хуже и хуже. Мать, очевидно, больна. Не жалуется, не любит говорить об этом, но с каждым днем она все слабее. Бросает стирку и присаживается на стул отдохнуть. Печально глядит, задумавшись, как будто не соображая, что вокруг нее происходит.
Вицека внезапно охватывает тоска по Броновицам, та самая тоска, которая таится и в глазах матери. Тоска по дороге, бегущей среди верб, по тихому, нежному шелесту этих верб, по садику, золотистому от ноготков и подсолнухов. По низкой халупе и ивовому плетню. По людям, по пастбищу, по склонившимся колосьям ржи и пшеницы.
Там он чувствовал себя дома — более широким, открытым и веселым казался ему мир, зеленый и душистый. А здесь ничего — только грязь и пыль да вонь тесных дворов. Не побежишь на луг, не погрузишь руки в ручеек, тихо журчащий в заросшем травой рву.
— Да, да, там у нас было иначе, — медленно говорит мать, не то обращаясь к Вицеку, не то про себя.
На этот раз Вицек замечает, что нет уже в комнате и шкафа, стоявшего в углу, большого шкафа с резьбой наверху, который отец привез когда-то из города на телеге и с гордостью водрузил у стены.
— Мама, вы и шкаф продали? — спрашивает он тихо и чувствует, что слезы сжимают горло.
— Что поделаешь, лавочнику задолжала… И за квартиру платить надо… да к чему шкаф, раз есть сундук? В сундуке все поместится… Вещей ведь не так много, да Хелька еще свои забрала…