— Значит, неплохо?
— Да вроде бы ничего. И хата есть, и садик. Только вот климат не тот. Не тот. — Старик щелкнул языком. — Ц-ц, да. Никак не привыкну к степи. К горкам этим. Душно тут и той приятности нет. Все меня в лес свой тянет. Во сне даже вижу нашенские боры. То бабку по грибы зову, то по чернику…
— Зато здесь винограда много.
— Э-э, да какой виноград, — крякнул старик. — Кошачьи слезы. Один куст за версту другой скликает.
— Новый надо сажать, папаша.
— А кому сажать-то? Кругом одни бабы. А тут силенка нужна. Камень вон какой!
— Машины будут.
— Э, да коли б машины…
Старик помолчал, затянулся и, как бы спохватившись, спросил:
— А вы чей же? Отколь?
Степан хотел рассказать старику, кто он, откуда, думал расспросить о Катриной тетке, но тут подошла сама Катря. Была она бледна и растерянна.
— Степа! Пойдем, — позвала она тихо и виновато.
— Нашла?
— Сейчас расскажу.
По узкой тропинке, петляющей в белой кипени каких-то пахучих кустов, она провела Степана на придорожный взгорок и, остановись Под грушей, печально сказала:
— Нет тетки, Степа: Уехала она.
— Как? Куда? — отшатнулся Степан.
— Не знаю. И никто не знает. Продала свой дом и уехала.
Степан тяжело опустился на чемодан.
— Вот те и раз. Ехали, ехали… Как же теперь?
Катря, прислонясь к груше плечом, уткнув голову в ладони, заплакала. Плечи ее тихо вздрагивали, и стала она какой-то низенькой и жалкой.
Степан тронул ее за плечо.
— Ну, чего ты? Брось. Шут с ней, с теткой. Что мы, дети? Не проживем?..
— А где жить-то будем?
— А тут. Тут вот, под грушей.
— Ты что, Степа? Да разве мы цыгане? Пойдем. Я уже договорилась. В хате переночуем.
— Никуда не пойдем, — ответил решительно и строго Степан.
— Да холодно спать тут, Степа. Весна-то капризная. Ночью будет иней.
— Эх, ты! Нашла чем пугать. Будем спать тут, на свежем воздухе.
Он достал из вещевого мешка плащ-палатку, широко разостлал ее на покатине под старой, еще не отцветшей грушей, снял шинель, положил ее в изголовье.
— Погоди. Я подушки принесу, — сказала Катря и нырнула меж кустов к белевшей на фоне взрытого чернозема свежеподмазанной хате. Минут через пять она вернулась, неся на плече две небольшие подушки в цветных наволочках и белую, аккуратно сложенную простыню на руке.
— Где ж ты взяла?
— У знакомых попросила.
Катря постелила простыню, взбила подушки, положила их и обернулась к Степану.
— Есть хочешь?
— Нет. Перехотелось.
— И мне. Будем спать или посидим?
— Ты ложись. Ложись, Катюша. А я посижу. Покурю…
Вертя цигарку, он слышал, как раздевается за спиной Катря. Вот она стащила сапоги, повесила на куст шиповника портянки. Вот сняла гимнастерку, с трудом сдернула через голову зауженную в талии юбку, расстегнула лифчик, залезла под шинель, вытянулась, вздохнула.
Степана охватила оторопь. Сердце, замирая, учащенно стучало. Сотни брачных историй рассказывал он, выдавая себя за героя. А тут… словно веревками его связали. Он не мог ни лечь, ни пошевелиться. Стыд жег все нутро. Время текло. Надо было что-то делать. Но что? Не сидеть же вот так всю ночь и не бежать с позором! И тут, совсем неожиданно, ему на ум пришла спасительная идея.
— Катя? — окликнул он глухим, не своим голосом. — Ты спишь?
— Нет. А что?
— Сказать тебе хочу…
— Что, Степа? Говори.
— Спать я, как видно, не лягу.
— Почему? — приподнялась удивленная Катря.
— Да, видишь ли… Не привык я к тебе и опять же саперик… Не верю я, что он так тебя отпустил. Не верю…
Катря обхватила Степана за плечи и, повалив его в постель, целуя горячо, зашептала:
— Милый ты мой. Дурачина. Да я ж ни с кем… Никогда. Родимый…
Степан обнял Катрю за шею и, замирая, будто летя с качелей, коснулся ее обжигающих губ.
…Проснулся он поздно, когда солнце уже сияло над вершинами гор и они, подсиненные небом, маняще, сахаристо белели. Катря, чуть улыбаясь припухлыми губами, непробудно спала. В черных, растрепанных волосах ее застрял сваленный пчелами белый лепесток.
Вдыхая чистый, бодрящий воздух, Степан поднялся на высокую, крутолобую гору, откуда перед ним распахнулась неоглядная даль. Ветер покачивал его. В голове, как с похмелья, шумело. Но никогда, никогда ему не было так хорошо, как. теперь. Он чувствовал себя на этой горькой и милой земле самым сильным, самым счастливым.
Давно уже не видели мраморные, увешанные картинами сражений, портретами полководцев залы Центрального дома Советской Армии такого многолюдья, пестроты военных мундиров и гражданских костюмов, как в этот июньский день. По лестницам, длинным коридорам, устланным мягкими дорожками, степенно двигались, улыбчиво беседуя с женами, старыми друзьями, почтенные генералы, прославленные маршалы, седовласые преподаватели, профессора. Но больше всего тут было старших и младших офицеров в парадных мундирах, с новенькими академическими знаками на груди, на которых виднелась одна лишь надпись: «ВПА им. Ленина».
На балконе играл оркестр. Мягкие, величавые звуки полонеза растекались по залам. В распахнутые настежь окна летел тополевый пух. Схожий с ливнем шум машин сливался с гулом людских голосов. Офицеры то двигались следом за генералами, то сближались в круг, поздравляя друг друга.
Невысокий генерал в зеленом мундире с потускневшим витым ремнем, видимо отставник, остановив авиа- тора-капитана, держась за его пуговицу и крутя ее, точно желая убедиться, прочно ли она пришита, что-то ему с увлечением рассказывал. Офицер, утомленный долгим рассказом, попытался отделаться от старика, но тот цепко держал его теперь уже за ремень.
Пышноволосая, крашенная под цвет осенней травы женщина с двумя взрослыми дочками, следуя на почтительном расстоянии от коренастого генерала, придирчиво рассматривала офицеров и наряды на офицерских женах.
Оркестр на какую-то минуту умолк. По залу прокатился шепот: «Министр… Министр!» — и все обернулись к парадному входу. По лестнице, поскрипывая сапогами, поднимался в сопровождении свиты полковников, генералов седой, крупнолицый, с мешковатыми отеками под глазами маршал. На левой стороне груди от погон до пояса пестрели планки боевых наград. Справа на лацкане кителя краснел депутатский значок.
Министр обороны выглядел усталым. Суровые серые глаза были чем-то недовольны и озабочены. Он кивал на приветствия и скупо улыбался, а когда заиграл оркестр и офицеры зааплодировали, поднял скрещенные в пожатии руки и потряс ими над головой.
К министру присоединились маршалы, генералы. Все потянулись к празднично накрытым столам. Загремели стулья, качнулись, вызванивая бокалами, столы. Длинные шеренги людей, ставших по обе стороны богато накрытого стола, застыли в ожидании команды.
Начальник академии, одетый в голубой мундир, подал знак головой:
— Прошу сесть, товарищи! Начнем наш прощальный ужин.
Все сели. К Сергею присоединился тот отставной генерал, который что-то рассказывал в фойе капитану в авиационной форме.
— Когда мы под Воронежем заняли штаб-квартиру генерала Шкуро, — начал он рассказывать Сергею, — мои орлы-кавалеристы увидели стол с выпивкой длиной в полкилометра. Ну, конечно, были обрадованы. Три дня ничего почти не ели. Все кинулись к столу, начали уплетать жареных поросят, гусей… Треск костей пошел, точно танк по сухому хворосту поехал. А от пробок залпы, залпы… Так в потолок и летят. Брызги шампанского, точно в Бахчисарайском фонтане. Да что Бахчисарай! Петергоф! Ниагарский водопад! Ну, вижу, дело плохо. Перепьются мои изголодавшиеся ребята. А пить нам, сами понимаете, нисколько нельзя. Семен Михайлович пьяных рубак терпеть не мог. С меня бы голова долой. — Генерал резанул ребром ладони по морщинистой, будто обтянутой полотном решета, шее и продолжал:
— Эх, думаю, где наше не пропадало! Вскочил я на коня и галопом на стол. Да как дал аллюр три креста, все бутылки так и посыпались. А конь у меня был… Таких коней теперь и в помине нет. Я вам про него сейчас всю историю расскажу.