Не считая, однако, мелкого воровства, которое, кстати, никто ей не возбранял, в Кембридже 1911 года маленькая безобразная девчонка едва ли могла попасть в большую беду. Она была грязной, ходила в тряпках, хромала, у нее были кривые передние зубы и жуткий трущобный акцент. Все знали про ее злобный норов, так что подружек у нее было раз-два и обчелся. Уличная вольница через год ей приелась, и, когда свободе пришел внезапный конец, Виктория не очень переживала, хотя и ныла из принципа.
Как-то утром в понедельник мать свалилась на лестнице. Ее увезла карета «скорой помощи», а детей предупредили, что они ее могут и не увидеть, она и вправду умерла в лазарете.
Попечители отказывались выполнять то, что требовалось от них по закону, — кормить беспомощное многодетное семейство и как-то ему помогать, они пренебрегали этим, пока удавалось, но теперь было невозможно отвертеться. Правда, они испробовали решительно все, чтобы переложить груз на чужие плечи. Посулами и угрозами они вытянули у тети Этель, сорокалетней толстухи, владевшей лавочкой в Черри Хинтоне, согласие сходить на Коронейшн-стрит с представительницей Попечительского совета, бодрой опытной дамой средних лет. Женщины застали семью, вернее, то, что от нее осталось, под присмотром крайне раздраженной соседки, миссис Элизабет Сондерс.
— Слава Богу, явились, — встретила их миссис Сондерс. — Да чтоб я лишнюю минуту просидела с такими грязными и противными дитями! Нет уж. Вы еще пойдите найдите другую христианскую душу, чтоб приглядывала за ними, как я, хоть это никакая моя не обязанность. Вот теперь вы пришли, так на вас я их и оставлю, а с меня хватит.
Дама из Попечительского совета, слегка опешившая от подобной горячности, принялась заверять, что все, разумеется, очень благодарны миссис Сондерс и весьма ценят ее… но поняла, что обращается к удаляющейся спине, и замолкла.
— Значит, так, детки, — радостно объявила она, — ваша тетушка Этель, добрая душа, приехала к вам из Черри Хинтона, поэтому мы сядем рядком да рассудим ладком, как нам быть, пока ваша бедная мамочка в больнице. Я ожидала увидеть тут детей постарше, — добавила она с вопросительной интонацией. — Ты Вайолет? — спросила она девочку, которая выглядела старше других.
Девочка пустила слону и издала нечленораздельное мычание.
— Это Лили, — сказала тетя Этель. — Дурочка. Всегда была такой. Ей место в психушке. Вайолет в прислугах в Коттенхеме, у нее выходной по другим дням. Получает пять шиллингов шесть пенсов в неделю, и считайте, что ей еще повезло. От нее помощи ждать не приходится.
— О, понимаю. Ничего не поделаешь. Что ж, есть еще Эдвард — нет, я совсем забыла, он ушел из дома три года назад. Но где Роберт?
Тут подала голос Виктория, обрадовавшись, что может сообщить дурную новость:
— Вам его не найти. Он еще утром ушел на станцию, я сама видала. Как прослышал, что мама померла, сказал, что отваливает. Не хотит, чтоб на его всех нас навесили, сказал, хренушки им.
Предпоследнее словечко даже в нынешнее времена не часто услышишь от молодой девушки, дама из совета и тетя Этель воззрилась на Викторию.
В ответ Виктория воззрилась на них: чтобы привести ее в замешательство, одного лишь возмущенного взгляда было явно недостаточно. В эту минуту тетя Этель твердо решила: юную сквернословку она в свой дом не пустит. Дама из совета что-то ей говорила, но та не слушала и без околичностей изложила свои предложения:
— Бедняжку Лили вы сами определите, куда положено. Вы, мисс, прекрасно знаете свои обязанности. Что до бедных сироток, я возьму к себе этих трех, буду их воспитывать, и с меня хватит. — Она показала на трех младших детей, двух мальчиков и крошку Мэй. — С Викторией не получится. Для нее нет комнаты, и она слишком большая. Она нехорошая девочка и уже оказывает дурное влияние.
Ничто не могло заставить ее переменить решение, и в конце концов даме из Попечительского совета пришлось забрать Викторию, чтобы направить в приют.
Заметим, что приюты для девочек даже до войны 1914 года и даже в провинции не всегда представляли собой преисподнюю, каковой рисовали их писатели-реалисты. Уэстфенский приют сделал для Виктории все, что можно, а если не сделал большего, так лишь потому, что девочка поступила туда уже подростком. Впервые в жизни ее кормили как следует, подобрали очки, не очень при этом ошиблись, и снабдили ортопедическим ботинком на левую ногу. В приюте ее одели — убого, но тепло и нормально, ее научили правильно говорить и выправили чудовищный акцент. А поскольку нерегулярные посещения приходской школы ей почти ничего не дали, то ее обучили грамотному чтению, письму и арифметике и научили читать Библию.