Хозяйственный и заботливый Трутиков организовал помол зерна. В первые месяцы партизанской борьбы это имело большое значение. Зерно у нас было: при разгроме гарнизонов мы забирали немецкие запасы, его давали нам и колхозы, а вот муки в достаточном количестве не имели. Мельницы теперь нигде не работали, да и вряд ли кто отважился бы привезти на мельницу сразу несколько мешков зерна: это вызвало бы подозрение оккупантов. Поэтому Трутиков молол понемногу, будто бы лично для себя. Позже он нашел еще один способ увеличить помол: пустил в ход все жернова, какие только были в деревне, сделал новые. Колхозники вертели жернова вручную. Разумеется, это не разрешало проблемы, но все же помощь была значительная.
Спустя некоторое время Трутиков усовершенствовал мукомольное дело. Неподалеку от деревни стояла старая, почти уже сгнившая ветряная мельница. Заглянув однажды на эту мельницу, Трутиков постучал пальцами по оголенным стропилам, осмотрел фундамент и решил: «Вчера это была куча дров, а сегодня ветрячок может пригодиться! Кто догадается, что здесь партизаны мелют себе муку?» И колхозники взялись за работу. Укрепили стояки, подняли наверх новые жернова, крылья облицевали — и завертелась мельничка. Кажется, и ветра нет, а она себе вертится и вертится. Привозят колхозники зерно, просушенное в печах, чтобы камни не заклеивались и мука была бы полегче. На всякий случай на мешках пишут свои фамилии — в случае проверки, на-ка, выкуси, — каждый имеет право смолоть себе муки.
Когда вблизи немцев нет, мельница работает, а как только они появляются, зерно прячется в тайник, переплет с крыльев снимается, шестерни разбираются, и снова мельница стоит никому не нужная, заброшенная.
Герасим Гальченя, подбрасывая время от времени в огонь небольшие сучки, жаловался Трутикову:
— Поверишь, Андрей, когда выбирал я это место для штабного лагеря, примеривался со всех сторон, и все, кажется, было хорошо. На лошади сюда не подъедешь и пешком, не зная дороги, не доберешься. Зимой сюда идти незачем. Дров нет, лыка не надерешь. И все-таки я замечаю, что здесь кто-то бывает.
— Может, тебе показалось? — спросил Трутиков.
— Нет, не показалось, — возразил Гальченя. — Вчера шагов за сто от штабного лагеря кто-то срубил две орешины. Это не наши: у нас один топор, и тот всегда у меня. Срубил кто-то из деревенских, должно быть на обручи. Кто тут у нас поблизости бондарит, не помнишь? Ты ведь сам когда-то бондарил, на весь район славился.
Андрей Трутиков начал перечислять всех местных бондарей. Приподняв кверху широкую, коротко подстриженную бороду, он загибал пальцы один за другим и считал.
— В Пластках: Иван — раз, Иван — два, Никанор, Петро… В Озерном: Зеленуха, Ахрем, Чигирь, Кастын, Пилиповка. Кто ж из них мог тут лазить? — спросил он, глядя на Гальченю, как будто тот должен знать об этом. — Следов не осталось?
— Да какие там следы! — озабоченно ответил Герасим Маркович. — Снежок было присыпал землю, да скоро растаял. Если б были следы, никуда бы он от меня не скрылся, нашел бы я его хоть под землей. Тут главное — дознаться, кто это и видел ли он лагерь?
Трутиков опустил голову, уперся бородой в рыжеватый воротник дубленого черного полушубка.
— Не тревожься, Маркович, — вдруг заговорил он. — Не думай ничего плохого, я все улажу. Я спрошу, кто приходил, мне скажут. Тогда гляну в глаза тому человеку и узнаю, что у него на душе.
— А если человек видел лагерь? — не успокаивался Гальченя. — Что тогда?
— Тогда скажу ему, чтобы держал язык за зубами, и будет держать.
В сумерки Адам Майстренко и нижинские комсомольцы простились с нами и пошли на Нижин. В густых зарослях между Нижином и Бариковом их должна была встретить Маруся Кононова, сестра Фени и жена Адама Майстренко.
К вечеру подморозило, под ногами шуршали листья и даже поскрипывали немного, будто снег в сильный мороз. Лесом идти трудно. Комсомольцы разделились на две группы и пошли проезжей дорогой: одна группа впереди, другая чуть позади.
К условленному месту пришли поздно, однако Маруся ждала их. Вид у нее взволнованный, лицо похудело, вытянулось, даже при лунном свете можно было разглядеть синие круги под глазами. Видно, она много плакала.
Маруся рассказала, что эсэсовцы перетрясли весь Нижин, многих арестовали, в том числе Фениных и ее подруг. Их родную хату сожгли. Марусе не жаль было ни хаты, ни вещей — пускай подавятся ими бандиты, — она волновалась за своих подруг, попавших в лапы фашистов. Среди девушек были комсомолки, были и такие, которые не состояли в комсомоле, но принимали участие в работе подпольной организации. Как будут вести себя девчата? Уж очень молодые есть среди них, только что семилетку окончили, некоторые даже из шестого класса. Начнут гестаповцы мучить, может, не выдержит какая-нибудь. А тогда смерть не только ей, но и всем остальным.