— Федор сказал, что пойдет со мной. Ваську возьми, он тебе поможет детишек приглядеть.
«Ну, это посмотрим», — подумал я, стараясь не шевелиться, а то родители услышат, что я не сплю.
Только в этом году мне должно было исполниться пятнадцать. Я давно ел свой кусок хлеба и считал себя самостоятельным. Многое я уже понимал в жизни. Вот он настал, тот день, когда на карту было поставлено существование новой власти. Признаюсь, я даже по молодости обрадовался такому грозному испытанию: пусть даже я погибну, но спасу республику Советов. Все тогда узнают, какой был стойкий парень Васька Козлов!
Каждый, кто помнит старую дореволюционную жизнь, поймет меня. Ведь приход легионеров Довбор-Мусницкого означал бы возврат к прежним порядкам. Опять бы только знатные и богатые имели право на свободу и счастье, они вершили бы суд и расправу, уверяя при этом, что «ратуют за народ». А мы — «мужички и мастеровые» — так бы и остались черной костью, ломали бы шапку перед каждым паном. Прощай тогда равноправие, к которому мы так быстро привыкли, прощай хорошее и душевное обращение — т о в а р и щ и. Оставаться бы мне тогда навек с четырьмя классами церковноприходской школы: где уж там мечтать об учебе!
И нет ничего удивительного в том, что теперь я во что бы то ни стало, даже против воли родителей, готов был встать «на баррикады».
Утром я так и заявил отцу: никуда не уйду, где он будет с Федором, там и я.
Он промолчал. Мать цыкнула на меня, я поспешно оделся и вышел на улицу. «Что бы со мной ни делали, — упрямо рассуждал я, — все одно в беженцы не пойду».
И когда отец и Федор, тепло, по-зимнему одетые, рано на заре отправились в Жлобин, я сзади последовал за ними. Мать с Машей и малыми ребятами осталась в избе: братишки еще спали.
С поворота улицы я украдкой оглянулся назад. «Вернемся ли домой?» Сердце колотилось, глаза пощипывало, к горлу что-то подступило; однако никаких колебаний я не испытывал.
Заметив меня, отец остановился, угрюмо спросил:
— Ну?
Тут был и приказ вернуться, и вопрос: что же, мол, ты делаешь? Я тоже остановился, всем своим видом упрямо показывая, что все равно решения своего не переменю. Отец поправил шапку и пошел дальше.
Так я оказался с ним и с Федором в окопах.
Бои под Жлобином длились несколько дней. Теперь я узнал на деле, что такое «передовая», «позиция». Получилось не совсем так, как я мечтал: подвига совершить мне не удалось. Охотников защищать Жлобин нашлось много, оружия не хватало и взрослым, мне даже думать было нечего о том, чтобы раздобыть хотя бы револьвер.
Вместе с другими бойцами мы ломами, кирками поспешно отрывали в мерзлой, расчищенной от снега земле окопы.
Я тоже копал затвердевшую землю; дело было знакомое.
Отец еще раз попытался отослать меня в тыл:
— Ступай, Васька, отсюда. Убьют.
Федор отмалчивался. Он — как, впрочем, и отец — понимал, что идти мне некуда. Наше Заградье, Малевичи, другие ближние деревни очутились в руках врага, и мы сами не знали: спаслись ли мать, сестра и младшие ребятишки, цела ли наша хата?
Скоро отцу стало не до меня: польские легионеры начали обстрел Жлобина. Орудийные снаряды первое время все перелетали через нас. Затем твердо застучали пулеметы, противник повел по нашим насыпям прицельный огонь.
Я забыл про все на свете: так вот она какая война!
Пристально, до рези в глазах вглядывался я в хорошо мне знакомые поля, где я знал чуть ли не каждый бугорок, в синеватую хвою леса, можжевеловые кустарники. Сколько раз я ходил по этим местам и не обращал на них особого внимания. Сейчас они вдруг словно бы изменились, наполнившись грозным и таинственным значением: там, в этих синих лесах, скопился беспощадный и смертельный враг — польские паны, легионеры, драгунские эскадроны. Вооруженные до зубов Антантой, хорошо обмундированные, они мечтали одним ударом покончить с ненавистной им властью Советов в Белоруссии. За ними шли местные националисты, фабриканты, кулачье, их прихвостни.
— Конница! — раздался чей-то тревожный крик. — Атакуют!
Далекое поле в стороне Рогачева зашевелилось, словно ожило: из леска вылетали конники с пиками наперевес и неслись прямо на западную часть круговой обороны Жлобина. Вот он наконец и враг. До чего он стремительно движется! Я сам не заметил, как упал за насыпь полотна в неглубокий окопчик. Зачем-то схватил ком мерзлой земли, крепко сжал, так что он начал крошиться. Или вообразил, что это у меня граната?
Тишина стояла такая, что биение собственного сердца я принимал за бешеный топот копыт. Затем резко застрочили пулеметы с нашей стороны, грянули нестройные винтовочные залпы. Я выглянул через насыпь и зажмурился. Конница неслась лавиной, в свете неяркого дня поблескивали обнаженные сабли. Отчетливо были видны конфедератки, шинели английского сукна.