В голове у меня — ералаш. Все же сижу в конторе, стараюсь работать, распределяю, куда какой комбайн, кому сколько тракторов, кому необходимо завезти горючее. Заходят люди со своими вопросами, я отвечаю, но чувствую, что толком у меня ничего не клеится. Давно бы пора ехать по бригадам, сам не знаю, почему тут сижу.
Я уже поднялся, прошелся по кабинету, убеждая себя, что надо сейчас же ехать, как раздался резкий телефонный звонок. Его-то я и ждал. Блестящий металлический шарик так и бился, так и прыгал на аппарате. Оттуда. Кто еще может потребовать, чтобы так неотложно соединили?
Я снял трубку. Так и есть: Боярченко. Голос властный, требовательный.
— Немедленно явиться в райком!
И я почему-то сразу успокоился, взял себя в руки.
Машина уже давно стояла у крыльца. Я сел, и мы помчались в Старобин.
«К чему придерутся? — встревоженно думал я по дороге. — Какой грех вспомнят? Какой выберут предлог, чтобы снять стружку?»
Низкорослый кудрявый можжевельник, сосны, болото — все промелькнуло вмиг. Потянулись одноэтажные рубленые домики окраины городка. Вот и скверик, обнесенный деревянным штакетником, знакомое здание с широким крыльцом под навесом.
По тому, как молча и сочувственно глянул на меня помощник секретаря в приемной, я понял, что начальство не стеснялось в громкой оценке моих «проступков».
Вошел в кабинет.
Боярченко сидел на своем месте с видом судьи, который уже заранее вынес приговор. Рядом с ним, положив локоть на стол, — Жуковский. На широком диване развалился Зведрин. У окна стоял председатель райисполкома Лобзаков, словно бы рассеянно выглядывал на улицу. Лобзаков — бывший кавалерист, человек лет сорока. Ходил в галифе с леями, в шинели командирского сукна. Он отличался решительностью, самостоятельностью мнения, и работать с ним было легко. Мы всегда находили в делах общий язык.
Итак, собралась вся «верхушка» районной власти.
— Явился по вашему вызову. Что…
Боярченко даже не дал мне докончить, грубо оборвал:
— Клади партийный билет.
Лицо красное, губы разгневанно выпятил, смотрит в упор.
Может, это покажется странным, но здесь, в кабинете, я почувствовал себя еще более спокойным, собранным. Наверное, потому, что перед этим сильно переволновался и все взвесил.
— Почему это, — спрашиваю, — я должен класть свой партийный билет? На каком основании?
— Не выполняешь директив райкома! — тотчас резко рубанул Боярченко.
Видно, тут уже все было заранее обговорено и предрешено. Остальные трое членов бюро молчали.
— Каких директив?
— В свое время тебя проинформируют.
— Я хочу сейчас.
— Давай билет.
— Я требую объяснить: как понимать ваш вызов?
— Неграмотным сразу стал? Ты находишься на бюро.
Раздраженный тон «первого», вся эта «проработка» взорвали меня. Вон, оказывается, как круто замахнулись! Сразу сбить с ног? Ну, нет! Так просто я не дамся.
— Партийный билет у меня один, и вот так просто его я на стол не положу.
— Заставим. Ты у нас…
— Кроме того, — продолжал я, — не слушая, — я член бюро райкома. Или вы забыли? Без пленума не имеете права ни исключать, ни снимать с работы. Да что-то я не слыхал, чтобы снимали за то, что не дал машины гульнуть.
— Ты не передергивай, — быстро перебил Жуковский. — За тобой давно куча грехов. Есть сигналы о незаконном расходовании средств, о превышении власти.
— Докажите с фактами в руках.
— Фактов хоть отбавляй, — подал с дивана голос Зведрин.
Известен он был как человек скорый на расправу.
— Хуже для себя делаешь, Козлов, — выпрямившись, продолжал начальник райотдела НКВД. — Больно зазнался.
Боярченко вставил:
— Ничего, партия одернет.
— Так предъявляйте факты. Обвинения ваши я считаю голословными.
— Будут, будут. Удельным князьком живешь. Баню построил! Заставляет для одного себя топить и никого больше не пускает.
Что мне оставалось делать? Спорить? Это было бесполезно.
— Если вы так ставите вопрос, — решительно сказал я, — то разбираться придется обкому.
И вышел из кабинета.
Ничто так не успокаивает, как работа, привычное дело. Прямо из райкома я поехал на поля, в бригады, пробыл там до позднего вечера. И, хоть ни на минуту не забывал, какая надо мной нависла туча, немного развеялся. Домой вернулся настолько разбитый, усталый, что едва до постели добрался.