Софи молчала, однако молчание затянулось, и она поняла, что ей придется что-то сказать.
– Я вам не судья. Я человек аполитичный.
– Аполитичных людей не бывает, – сказала Ханна. –Каждый поступок – это политика. – Она протянула маленький листок бумаги. – Здесь указано, где мы обоснуемся. Мы будем рады видеть всех вас. Вы все, так сказать, ассоциированные члены нашего сообщества. – Ханна из вежливости не стала подчеркивать, что к Моргану это не относится. – Знаешь, Софи… Я хотела бы напоследок кое в чем тебе признаться. – Голос у нее был виноватый, но уже не такой напряженный. – Во-первых, Мелисанда начала есть имбирный хлеб. Мы даже не заметили, как она нашла новый источник; он совсем не такой сладкий. Мы надеемся, что раз корабль заботится о нашем пропитании, он позаботился о ней тоже. Мне кажется, никаких побочных эффектов у нее нет. А во-вторых… у нее начался период сексуальной активности, и она сбежала… – Ханна печально улыбнулась. – Ты не единственная, кто взял с собой на борт кота или кошку. Я знаю, как ведут себя животные женского пола, когда они беременны. У меня в колледже была соседка по комнате, которая вела себя точно так же. И Барретт тоже говорит, что Мелисанда, как и моя соседка, забеременела. Конечно, я должна была сказать об этом раньше, но мы так закрутились… Извини. Я понимаю, что мы за ней не уследили, хотя ты доверила нам ее…
– Котята? – сказала Хэтэуэй, опустившись на колени и протянув к Мелисанде руку. – Вот здорово! Иди ко мне, кисонька! Кис-кис-кис!
Мелисанда бросила на нее взгляд, исполненный крайнего презрения, и пристроилась рядом с Софи. Она явно не выглядела больной или голодной; ее кремовая с темными пятнами шкурка была гладкой, глаза блестели. Кошка вытянула передние лапы, выставила коготки, подняла свой зад с хвостом к потолку и довольно замурлыкала.
– Мелисанде удалили яичники, – сказала Софи, – она не могла забеременеть.
– Барретт совершенно уверена, что она беременна, – ответила Ханна. – Все признаки налицо. Если ей сделали операцию недавно, у нее могло остаться…
Она осеклась, увидев, как Софи решительно покачала головой.
– Это было почти три года назад.
– Здесь происходят и более странные вещи, – мягко заметила Ханна.
Софи нагнулась и протянула руки. Мелисанда потерлась о них своей шелковистой шерсткой. Софи провела ладонью по мягкому кошачьему животу с двумя рядами сосков. Ее знания о кошачьем воспроизводстве ограничивались информацией из книг, прочитанных давным-давно. Она прижала к себе кошку, нащупала послеоперационные шрамы, а затем нажала на живот посильнее, пытаясь понять, есть ли там что-то или нет. Мелисанда сердито зашипела и сомкнула зубы на руке Софи, не кусая, а просто выражая неудовольствие, пока Софи не отпустила ее. Затем уселась и стала вылизывать шерстку.
– Софи! – раздался чей-то голос.
Софи спокойно встала, не сознаваясь самой себе в той мысли, что пришла ей в голову, и подошла к Мариан. Старая дама по-прежнему писала на своей “доске”, на сей раз более тонкой кисточкой. Ее буквы уменьшались в размерах и становились с каждым днем все аккуратнее, а вчера вечером Софи заметила, что Мариан прищурила слепой глаз, пытаясь рассмотреть карты.
– Можно? – спросила Софи.
Она взяла лист бумаги, сложила его и прикрыла зрячий глаз Мариан. Поврежденный глаз старой дамы явно начал различать свет, тьму и движения. А зрячий, ранее способный только к периферическому зрению, стал способен видеть и то, что находилось прямо перед ним, поскольку Мариан без усилий прочитала фразы, написанные Софи на доске под ее собственными.
Софи положила кисточку, потянулась к руке Мариан и снова спросила:
– Можно?
– Она не изменилась, – сказала Мариан. – Только глаза.
Софи обследовала покалеченную руку Мариан. Все вокруг напряженно застыли, не сводя с них глаз. Кисть у старой дамы действительно не изменилась. Софи вновь глянула на Мариан: ее маленькие голубые глазки довольно долго смотрели прямо, и лишь потом поврежденный глаз отвернулся в сторону. Софи показалось, что она балансирует на краю пропасти или небоскреба. Оставалось лишь поверить, что гравитация над ней не властна, – и прыгнуть…
– Мне надо глотнуть свежего воздуха, – сказала она и быстро прошла мимо Ханны, машинально пробираясь по лабиринту коридоров. Выйдя на склон массива, Софи остановилась.
– Софи! – окликнул ее Морган.
Они все последовали за ней и теперь стояли, глядя на нее: Морган – с беспомощным изумлением, Ханна просто с изумлением, Мариан – с озабоченным выражением, а Хэт – с таким видом, словно хотела сказать: “Да у нее же крыша поехала, ребята!”
– Мне кажется, тебе надо присесть, Софи, – сказала Ханна.
– Нет, – ответила Софи. – У меня нет времени.
Она почувствовала легкое прикосновение на своем плече. Ханна стояла у нее за спиной, поддерживая ее обеими руками. Софи посмотрела на широкое зеленое пространство перед собой, на кладбище с пологими холмиками, на серую, похожую на соты стену, блестящую от воды. То, чго казалось ей таким странным, вдруг стало очевидным и понятным.
Тихий глубокий голос Ханны переспросил:
– Почему у тебя нет времени?
– Не было, – сказала Софи. – А теперь, может быть, и есть. Не знаю. Мне казалось, я должна что-то сделать – и тогда я пойму. Быть может, я действительно поняла. Я не знаю.
– Не понимаю тебя, – растерялась Ханна.
– Наследственная болезнь Альцгеймера. Слабоумие, передающееся по наследству. Это наш фамильный недуг; он поражает людей в возрасте сорока лет. Моя мать тоже заболела. Нашу семью обследовали, но я не позволила делать мне анализы. Я не хотела знать. Все говорили: “Сделай анализы!”, как будто это спасение… А вдруг анализы подтвердят, что я больна? Так мои шансы пятьдесят на пятьдесят – все равно что наполовину полный стакан. А если я узнаю, что этот стакан разбит и его невозможно склеить – мне что, легче станет? “Сделай анализы, – твердили они. – Лучше знать наверняка. Ты же ученый!” Нет, не лучше! Уж лучше постоянно наблюдать за собой, стараться уловить изменения, которые не увидишь в зеркале, стараться понять, что происходит с моим мозгом… И все время видеть перед глазами больного с повреждениями височной и лобной долей мозга и понимать, что, быть может, то же самое происходит со мной… – Софи повернулась к Моргану. – Я поменяла камни, белый на черный, чтобы попасть в контрольную группу. Я думала, так мне будет легче… Я никому не говорила о том, что мне угрожает. Это портит отношения. Люди невольно начинают воспринимать тебя по-другому, когда узнают, что ты обречена… Особенно мужчины. Они сразу начинают думать о том, как это отразится на детях… о том, что тебе понадобится ежедневный уход, сиделки…
Морган явно не понял ее. Он был еще слишком молод, чтобы думать о детях или о том, каково ему будет в пятьдесят лет с больной женой на руках. Для него это была абстракция.
– Значит, ты полетела, чтобы вылечиться? – промолвила Ханна.
– Мелисанда, возможно, беременна, хотя у нее вырезаны яичники. Мариан начинает видеть глазом, который много лет был слепым. Есть и другие хронические больные – мы можем собрать данные… – Софи тихо рассмеялась при виде того, как Морган пытается переварить эту идею, слишком смелую даже для него: в точности как питон, старающийся заглотнуть свинью. Ханна положила руку ей на плечо и начала легонько массировать. Софи села, обняв ладонями колени. – О Господи! Я думала, что сумею сделать здесь какое-то открытие. Я думала, это будет вознаграждением за мои труды. Мне казалось, я почувствую, когда это случится. – Она вдруг уставилась на свою руку, рассматривая ее так же внимательно, как до того – уродливую руку Мариан с узловатыми пальцами. Мысль о том, что она будет жить и сохранит способность думать ясно и четко, наполнила ее душу бурной радостью. Ей хотелось перелететь через года и посмотреть на конец своей жизни, как на конец романа. Прочесть последнюю страницу и узнать, чем же все закончилось. Раньше у нее никогда не возникало такого желания. Все эти годы она мужественно сражалась с судьбой, совершенствуя свои знания и оттачивая интеллект. Все эти годы она верила, что ничего не боится, и жила одним днем, не смея думать о будущем. – Нужно доставить это на Землю!