Софи чувствовала легкое сопротивление материала, когда разрезала покров на уровне кожи, но не придала этому особого значения, поскольку работала с незнакомыми тканями. Действительно ли это кожа, ребра… или же заменители? А может, это просто каркас, на котором должны были вырасти новые ткани, и под призрачно-серыми ребрами скрывается серый призрак сердца? Возможностей для изучения было пруд пруди, но она боялась даже выговорить их вслух. Для продолжения исследований необходимо с уверенностью констатировать смерть, убедиться в том, что Стивену Куперу нечего больше терять. А Софи чувствовала себя потерянной, как будто неожиданно оказалась без карты и опознавательных знаков в стране, которую знала раньше как свои пять пальцев.
Да мертв ли Стивен Купер? Дыхания нет, сердцебиения нет, рефлексов тоже нет. Если бы сделать электрокардиограмму, энцефалограмму и даже электромиелограмму, чтобы проверить состояние окоченевших мускулов!.. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы… В любом случае вопрос не в этом. Вопрос не в том, мертв Стивен или нет; он мертв – или был мертв, это точно. Вопрос в том, останется ли он мертвым. А в этом Софи уже не была так уверена, как прежде. И смущали ее не только белизна кожи, твердость мускулов и явная стерильность – которую, как надеялась Софи, обследование не нарушило; ее смущала главным образом поросль серых волокон внутри раны, о которой, не будь она раной на теле покойника, можно было сказать, что она начинает затягиваться. Чем-то она отличалась от обычных предсмертных ранений на разлагающемся трупе и от заживающих ран у живых – если предположить, что у живого человека такую рану оставили бы открытой. Похоже, самое главное заключалось в этом сопротивлении тканей на уровне кожи и слегка выступающих ребер.
Но, подумала Софи, глядя на бледную застывшую кисть, одно дело – реконструировать структуру, а совсем другое – восстановить функции. Одно дело – воссоздать строение сердца, а другое – заставить его биться, снова сделать жидкой свернувшуюся кровь или ресинтезировать ее, расположить в определенном порядке молекулы кислорода, ионы, АТФ, актины, миозины… собрать все элементы вместе и подготовить их к тому, что они получат один-единственный импульс оживления. А как же мозг, который начинает умирать через четыре минуты после нарушения кровообращения? С какой скоростью могут волокна проникнуть внутрь и сохранить ткань? А если они не успели ее сохранить и теперь должны ее реконструировать – откуда им знать, какова должна быть структура живого мозга, если всю свою информацию они получали, разбирая на молекулы трупы? Хотя… У них есть и живые модели, подумала Софи. Мы сами. И сам Стивен, пока он был живой.
Софи слегка поежилась, ощутив, как влажный и прохладный завиток волос упал ей на шею.
А как же обследование? Что, если, открыв саван, она тем самым положила начало процессу гниения? И если продолжать резать серые волокна до самого сердца – быть может, она перережет жизненно важные… что? Связи? Проводники? Структуры? Вдруг нарушится сложный танец молекул? Она шагнула за пределы компетенции врача – на неизведанную территорию, населенную учеными. Но ее этические ограничения остались при ней – ограничения, не позволяющие продолжать, если работа представляла риск для любого живого человеческого существа, пусть даже не вписывающегося в общепринятые представления. В том, что Стивен Купер не был сейчас живым, Софи почти не сомневалась. Но относилась ли к нему заповедь “не навреди” – этого она не знала.
Решение Софи приняла внезапно, словно в самих вопросах уже таился ответ. Она аккуратно уложила разрезанный саван, слой за слоем, на раненую грудь. Когда она дошла до первого сделанного ею надреза, то увидела, что волокна между бледными пальцами уже проросли заново, закрыв пушком выбритую ею дорожку. Софи положила срезанные слои на место и снова села на корточки.
– Я не понимаю, что творится. – Она поднялась и подошла к толпе зрителей, наблюдавших за ее работой. – Его сейчас нельзя назвать живым – я уверена настолько, насколько это возможно без биоэлектронного наблюдения. Но я не могу с уверенностью сказать, что он никогда больше не будет жив.
Софи сделала паузу, чтобы до них дошел смысл этой странной фразы.
– Тело не разлагается. Есть универсальные признаки процесса разложения, основанные на разрушении бактериями тканей, и этих признаков у него нет совершенно. Мускулы все еще твердые, как при трупном окоченении, а кожа побледнела, хотя и осталась упругой на ощупь. Живот тоже не раздут. Тело покрыто очень плотным коконом, причем волокна проросли также внутрь. Одежду, похоже, они поглотили, но кожа и те органы, что я обследовала – кисть и часть груди, – выглядят нетронутыми. Правда, раньше у меня не было возможности вскрыть саван, так что я не знаю, нормально это или нет на данной стадии процесса. Знаю одно: саваны в течение пяти-шести дней значительно уменьшались в размерах. Впрочем, необходимо учесть, что все прочие коконы формировались вокруг тел, лежавших на зеленом покрытии, а не на аргиллите, так что характеристики могут быть различными, несмотря на то что под микроскопом – правда, низкого разрешения – они выглядят структурно одинаковыми.
Слушатели Софи начали перешептываться, считая, что она отклоняется от темы, поэтому она сказала им то, что они хотели услышать:
– Я проверила рану. По краям видны признаки реабсорбции, однако она распространяется лишь на раздробленные кости и поврежденные ткани. Волокна, растущие из пола корабля, гуще всего как раз в месте ранения и, судя по всему, они растут, повторяя анатомическую форму кости и тканей, травмированных пулей. Признаков регенерации тканей пока не наблюдается. И я должна признать, что многие вопросы остались без ответа. Но продолжать обследование мне просто совесть не позволяет. Я боюсь, как бы мое вмешательство не нарушило процесс… воссоздания.
Все словно затаили дыхание – такая наступила тишина.
– Вы хотите сказать, что корабль каким-то образом его реконструирует ?
Вопрос задал мужчина средних лет, который спорил о правосудии с Амандой Самнер, – тоже адвокат Лоренс Чандлер.
– Я не исключаю такую возможность.
– Нельзя же так взять и все бросить! – Он махнул рукой в сторону савана. – Режьте дальше!
– Я должна это прекратить, – сказала Софи, стараясь не выдать своего раздражения; в конце концов, оно вызвано не столько его словами, сколько бесцеремонным тоном. – Я понятия не имею, что случится, если я разрежу саван или возьму образцы. Быть может, я нанесу Стивену непоправимый вред. Похоже, он находится в абсолютно стерильных условиях. А вдруг я уже занесла бактерии, которые вызовут разложение тела?
– Да и мы сами – разве у нас нет бактерий? – заметил Морган за ее спиной.
– Бога ради! – Чандлер повернулся к Арпаду. – Этот человек мертв! Она сама так сказала.
– Сейчас – да, мертв, – спокойно проговорила Софи. –Но я хотела бы посмотреть, что делает с ним корабль. Поскольку мы не понимаем, что происходит и насколько чувствительны эти процессы к вмешательству извне, я предлагаю оставить его в покое. И не просто предлагаю, а с точки зрения этики даже настаиваю.
~ А я считаю, что приобретение новых знаний для нас сейчас более важно, чем жизнь отдельного человека.
Напрашивался естественный вопрос: даже твоей? Но Софи не хотелось переходить на личности.
– Тело, лежащее в этом саване, нельзя назвать живым, но не исключено, что у него есть возможность вернуться к жизни.
– Откуда вы знаете?
– А откуда вы знаете, что нет? Если Купер умер, пускай покоится с миром. А если его восстанавливают, у него есть такие же права, как у плода в утробе матери. Это самая близкая аналогия, если не считать того, что в отличие от плода у Стивена нет матери, чьи интересы могут противоречить его интересам…
– Вы не юрист, доктор, – заметил Чандлер.
– А я не обсуждаю законы, – сухо отозвалась Софи. – Может, вы заявите, что я также не специалист по врачебной этике? Но я хоть и ученый, у меня медицинское образование, и поэтому я знакома с принципами, регулирующими опыты на людях. У меня есть основания для спора с вами – и аргументы тоже.