Радовало одно: за учёбой время летело незаметно. Тело Орис потихоньку заживало и крепло. Сначала у неё получалось вставать и делать несколько шагов с помощью Марбла, но уже вскоре она нашла в себе силы самостоятельно доходить до стола. Это было странно и непривычно. Правая нога, навсегда ставшая короче левой, мешала, но Орис понимала: к этому придётся привыкнуть. Как и ко многим другим изменениям в её теле. С болью, которой отзывался каждый шаг, она уже смирилась, будто так было всегда.
Зеркало удалось выпросить не сразу. Наставница всё отмахивалась и меняла тему разговора, а то и вовсе говорила, что зеркал в хижине не держит. Однако после долгих уговоров она со вздохом всё же достала из сундука зеркало удивительной красоты – Орис таких никогда не видела. Полюбовавшись прелестной рамой, щедро украшенной узором из полудрагоценных камней, Орис, выдохнув, повернула зеркало к себе.
Сложно было не понять, что правый глаз её совсем не видит. Орис уже успела свыкнуться с этой мыслью, как и успела вдоволь налюбоваться на свои ноги, одну короче другой, ещё и с толстым кривым шрамом через всё бедро. На тело, подобное скелету, и руки, покрытые сетью рубцов, оставшихся от мелких камушков, изрезавших её всю. Теперь настал час увидеть своё лицо, некогда мягко округлое и весьма миловидное. Рассматривая себя единственным видящим глазом, она сдерживала слёзы с трудом.
Что ж, она осунулась, откуда ни возьмись у неё появились ярко выраженные скулы и острый подбородок. Нос тоже заострился. Отрастающие волосы не могли скрыть кожу головы, плотно покрытую шрамами. На правой половине лица рваный шрам начинался прямо у уголка рта, загибаясь крючком, поднимался выше, становясь широкой и глубокой рытвиной, пересекал глаз, лоб и уходил под волосы. Но самым страшным был сам глаз. Словно кто-то ножницами вырезал радужку, оставив вместо круглого глазного яблока лишь огрызок. Кто бы мог подумать, что на глазах тоже бывают рубцы? Он не поддерживал больше веко, из-за чего оно изменило форму. Правый глаз теперь казался постоянно скептично прикрытым, будто Орис сомневалась в каждом слове, что ей говорят. Она трогала своё лицо, не веря в то, что в зеркале отражается именно она, изуродованная, покалеченная, утратившая всякий намёк на былую прелесть. Однако она перенесла это легче, чем ожидала. Она даже не разревелась. Лишь скривила сухие шелушащиеся губы.
Вдоволь налюбовавшись, она вернула зеркало наставнице и попросила запрятать его как можно глубже в сундук. С тех пор Орис играла в особую игру: не заметь своё отражение. Склонившись ли над рекой или глядя в глаза брату, она делала всё, чтобы не словить ни малейшего напоминания о своей внешности. Но было необязательно смотреть, чтобы помнить. Слепота и хромота служили отличным напоминанием. Ей постоянно казалось, что в глаз что-то попало, приклеилось, вот она и не видит. Она тёрла его, тщетно пытаясь вернуть зрение.
У неё был выбор: смириться с этим (Орис была не из тех, кто способен просто смириться) или же использовать свои эмоции для того, чтобы подогреть ненависть к Дарету. Вернее, к нему и его друзьям. Совершенно несправедливо было не упоминать этих ребят. Они заслужили свою порцию любви.
Но сколько бы они ни взращивала в себе ненависть – это не приближало её к свершению мести. Зато у неё хорошо получалось переводить силу ярости в жажду учиться. Она закапывалась в книжки, и каждая последующая читалась легче и быстрее предыдущей. Она лихо запоминала новые слова, понимала речи Майрис, которые приобретали всю большую научность, но хорошо говорить всё так же не выходило. Выученные слова жили где-то глубоко в разуме Орис, и достать их в нужный момент не удавалось.
– Ну и ладно, – не опускала руки Майрис. – Для волшебницы умение читать гораздо важнее. А говорить за тебя может твой фамильяр.
– Фа… милляр? – переспросила Орис, и Майрис кивком указала ей на Марбла. Брат возмутился.
– Это что ещё значит?