Сперва был слышен только стук моего сердца, но потом я услышал ее. Она засмеялась, поняв, что я напуган. Наверное, раньше ее никто не боялся. А потом она вошла в пятно лунного света, и я увидел ее.
На вид она была моей ровесницей – может, чуть младше, сложно сказать. Может, если она давно жила в этой башне, с ней случилось то, чего мы боялись, когда мать Арвы несла ее на спине через горы. Если она никогда толком не ходила и не видела солнечного света, она могла вырасти слабой и болезненной.
Вот только Арва совсем не была слабой. И эта девушка, похоже, тоже. Если бы она болела, ее бы выводили из замка, иначе бы она умерла. Жена свечника говорила, что они не были в замке много лет, а эта девушка все еще тут. Не может быть, чтобы она была больна. Ее заперли в замке по другой причине.
На ней было простое платье и мягкие туфли. Несмотря на простой покрой, платье было из добротной ткани и хорошо сидело. Ее волосы были покрыты платком, но несколько прядей выбились наружу, будто стремясь выбраться из ненавистного плена, и я понял, что она коротко острижена. Именно волосы ее и выдали. Волосы цвета спелой пшеницы или риса с шафраном – наследие предков, пришедших с той стороны пустыни.
– Здравствуй, мальчик, – сказала Маленькая Роза. Еще никогда мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь говорил так покорно. – Ты пришел меня спасти?
III
Человеческие отродья не помнят, как они появились на свет. Не помнят ни первой вспышки зародившейся жизни, ни болезненного пути к своему первому вздоху. Ни своего первого слова, ни своего первого шага, ни первого куска пищи, который им довелось отведать. Они не помнят своего начала, но пряхам Харуфа я дала возможность сполна прочувствовать свой конец.
Вот как это было: сперва першение в горле, потом кашель. Это легко было оставить незамеченным, списать на легкую простуду или приставшую к нёбу пыльцу. Они пили чай с медом, ставили в комнате для прядения свежие цветы, чтобы очистить воздух. Пошире распахивали окна, выбивали ковры. Во дворе пыльно, говорили они друг другу. Это все пыль с овец, которых пригнали для пересчета. Но то была не пыль.
Раз появившись, кашель преследовал их неотступно. Им становилось трудно дышать, они спали, облокотившись на подушки или сидя в креслах. Малейший дым, будь то от очага, факела или даже свечи, был для них невыносим – они с хрипом хватали ртом воздух. Они ходили на прогулки по стене вокруг замка. Отправлялись на луга и сидели в тени росших там деревьев с широкими листьями. Ставили компрессы, чтобы вывести инфекцию, пили лечебные настои, чтобы прочистить легкие. Они пробовали все средства, какие могли придумать, кроме того, которое действительно помогло бы.
Пряхи советовались друг с другом, споря до поздней ночи. Сойтись во мнении им не удавалось, так что каждому предоставили принимать решение за себя. Большинство собрали свои инструменты, домочадцев и подмастерьев и отправились в путь, покинув Харуф, чтобы поискать счастья в другом месте. Некоторые остались и попробовали заняться другими ремеслами, но ничто иное их не удовлетворяло. Как бы заняты ни были их руки и помыслы, их тела жаждали ощутить кручение веретена, тяжесть прясла и натяжение нити, пока наконец им не оставалось ничего иного, кроме как снова взяться за прядение.
Не меньше дюжины остались и продолжали следовать традициям своего ремесла. Они пряли для короля и королевы, ибо любили их, и с каждым днем им становилось все хуже. Когда смерть наконец настигала их, мучения тянулись по много дней. Они не могли ни есть, ни пить – только дышали, все медленней и медленней. Сиделки замеряли промежутки между каждым вздохом, становившиеся такими длинными, что они уже готовились заметить время смерти и произнести молитву, как вдруг грудь больного вновь вздымалась. Хриплые мучительные звуки сводили сиделок с ума, отдаваясь эхом от стен коридора, куда приносили умирающих прях.
По моему замыслу, последним должен был отказать разум. Захлебываясь собственными легкими, они знали свою судьбу, хоть им и некому было это рассказать, даже будь у них силы говорить. Мне эти дополнительные страдания не давали ничего – разве что удовольствие за ними наблюдать.
В конце концов Касим сделал единственное, что пришло ему в голову. Последние оставшиеся при дворе пряхи так любили его, что отказывались оставить свое ремесло ради него, его жены и Маленькой Розы. И тогда он издал закон, запрещающий прясть в его королевстве. Во дворе замка разожгли огромный костер из прялок и веретен, а оставшихся прях изгнали.