…Дима с неосознанным почтением бродил по старомосковской квартире. Удобные для неторопливых бесед уголки с немодными и восхитительными креслами в двух комнатах. В одной высокое бюро, в другой — письменный стол красного дерева. Обиталище родителей. Комната Ольги, неожиданно аккуратная, с причудливой мебелью. Орех без дураков. Столовая с громадным буфетом и необъятным столом. И во всех комнатах — книги, книги. В шкафах, на стеллажах, на полках.
— Насмотрелся?! — крикнула из кухни Ольга. — Иди сюда!
Он послушался. На кухонном столе все в готовности: салат горкой, буженина тонкими ломтиками, хорошая рыбка пластами. И бутылочка «Гжелки», естественно.
— Садись, — приказала она.
— А я думал, что ты меня как дорогого гостя за большим столом потчевать будешь, — не скрывая огорчения, сказал Дима.
— Столовая понравилась?
— Мне все у вас нравится.
— Что ж, за столом, так за столом.
Чокаться — не дотянуться через неохватный стол. Ольга подняла рюмку и, глядя на нее, не на Диму, горячо произнесла:
— Все должно быть хорошо! Да будет так!
Дима согласился, потому выпили вместе. Закусывали. Поев, Дима откинулся на спинку стула. Книги перед ним, хорошие картины…
— Как у тебя получается: от этого мира — на топтодром, в ментовку, за решетку?
Ольга отреагировала спокойно.
— И обратно. Так и получается. Ищу смысл жизни, Дима.
— Ну, гринхипп — понятно. А топтодром, пыхалово?
— Хочу все знать.
— Тогда учись.
— Я философский МГУ с отличием закончила.
— И не помогло, — понял Дима.
— Помогло, — не согласилась она.
— Чем же?
— Выработанным умением быть, когда надо, то умной, то глупой, то жизнерадостной, то грустной, то нежной, то грубой…
— Какая же маска сейчас на тебе? Для меня.
— Я не меняю масок, дурачок. Просто я стараюсь быть каждый миг такой, какой хочу быть в этот миг.
— И какая ты сейчас?
— Сытая и недопитая. Давай посуду на кухню отнесем и ко мне с малопочатой бутылкой. Под хорошее яблочко.
…Выпили по второй и сразу же — для подобающего эффекта — по третьей. Похрустели яблоками. Оля положила свой огрызок в пепельницу и, подойдя к музыкальному комбайну, врубила музыку. Мягкий, вроде бы давно забытый, но родной до холодка в груди голос-полушепот Клавдии Шульженко:
— Ну, мать, ты даешь! — удивился Дима. — Всего ожидал: «Металлика», «Мотли Крю», «Аэросмит», даже в крайнем случае Эллу Фицджеральд. А тут — Шульженко.
— Мой девиз, Дима, все — на контрасте. Когда я байкерила по малости, на аппарате скорость сто пятьдесят, а в ушах — душевные романсы.
Не спросясь, Дима налил себе и выпил один. Вместо закуски нюхнул ладонь и вдруг глухо заговорил, глядя в пол:
— Ночная Волга, а по ней — сказочным чудом с яркими огнями в окнах и на палубе белый теплоход. И Шульженко над водами. Тогда капитаны, еще старого закала, любили Шульженко. А я на засранном берегу с тоскою смотрю, как уплывает от меня настоящая жизнь.
Ольга подошла к нему, погладила по коротко стриженной голове.
— Расскажи о себе, Дима.
— Сейчас не хочется. Как-нибудь в другой раз.
— Тогда потанцуем?
— Давай Шульженку с начала.
— Ты хорошо танцуешь, — сказала она.
— Пятерка по движению и танцу.
И замолчали. Ладно двигались в томном удовольствии. Ольга щекой осторожно коснулась широкой груди отличника по движению и танцу.
— Здоровый какой, — сказала тихонько.
Он не ответил, только аккуратно коснулся подбородком ее макушки.
«…не надо письма наши старые читать!» — допела Шульженко.
Ольга, встав на цыпочки, поцеловала его в щеку. Он, наклонившись, летуче коснулся губами ее шеи. Постояли, обнявшись. Потом вдруг Ольга ударила его кулаком в грудь, вывернулась из его рук, заявила с непонятным смешком:
— Опасная эта штука — танго.
— Смертельный танец? — вопросом ответил Дима.
— Именно так. То ли дело брейк-данс крутить — никакого общения.
— Следовательно, не желаешь со мной общаться, — понял он.