(Можно подумать, Виттиг, ты страдаешь больше чем они!)
Но ноги отказываются меня держать, позвоночник утрачивает твердость. Слезы душат меня, и я едва могу вымолвить:
(Какое ужасное зрелище, о Манастабаль, моя проводница! Зачем все это?)
Она отвечает:
(Знай, что время душевных страданий еще не настало, и всему свой час. Постарайся же ограничиться лишь почтением к тем несчастьям, что выпали на долю этих осужденных душ, для которых твоя скорбь - только лишнее оскорбление.)
Она хватает меня под мышки и ставит на ноги. Не в силах поднять глаза, я продолжаю смотреть на темно-серый асфальт, и мельчайшие шероховатости на нем предстают передо мной словно крупным планом. Должно быть, для этого парада опустошили все городские больницы, а если каким-то образом удалось заставить мертвецов идти - то наверняка и морги, потому что очередные участники шествия выглядят лишь подобием живых людей. У некоторых - лишь обычные синяки, кровоподтеки, фонари под глазами. У других - повязки на месте отрезанных носов. У некоторых руки и ноги в гипсе, и они передвигаются на костылях. У кого-то - разрывы внутренних органов, сонных артерий, пулевые и ножевые ранения, раздавленные и искореженные грудные клетки. Грохот барабанов и тамтамов теперь раздается на всю округу, движется вместе с парадом, изредка прерываемый резкими звуками трубы. Осужденные души проходят в глубоком молчании, и даже те, кто испытывает величайшие физические страдания, не издают ни единого стона -они движутся, словно окаменев. Именно это - самое страшное, и я бы тысячу раз предпочла глухой ропот, стоявший на центральном вокзале, или самые ужасные вопли в последнем кругу ада. На что Манастабаль, моя проводница, говорит:
(Но это и есть последний круг ада, крайний предел существования, которое поддерживается здесь одной лишь упорной силой, той, что Декарт называл животным началом. Не этим ли стоит тебе больше всего восхищаться?)
Судорога сжимает мне горло, и я не могу отвечать. Впрочем, парад окончен, и за последними участницами устремляется толпа в белых балахонах с капюшонами. Они по пятам преследуют отстающих, подгоняя их пинками, ударами хлыстов и воплями ненависти.
XXIX
Ахерон 2
Когда мы удаляемся от берега, Манастабаль, моя проводница, передает мне весла, а сама становится на нос лодки. Мы плывем по реке Ахерон, куда Манастабаль, моя проводница, привела меня, чтобы я искупалась. Итак, я принимаюсь грести, стараясь делать это как можно лучше, хотя гребля и не является моим любимым видом спорта. Но едва лишь я успеваю сделать несколько взмахов, как над рекой поднимаются клубы оранжевого тумана. Они так сильно сгущаются вокруг лодки, что сквозь них ничего не видно. И даже лицо Манастабаль, моей проводницы, заволакивается туманом. Я едва различаю его, хотя и слышу, что она кричит мне какую-то повторяющуюся фразу. Однако напрасно - я не могу понять ни слова, потому что туман, который я вдыхаю, словно ударяет мне в голову и внезапно заставляет меня забыть, кто я, где я и с кем, и что собираюсь делать. Меня охватывает неистовый восторг, и телу становится так легко, что я орудую веслами без всяких усилий. Теперь лодка быстро движется как будто сквозь груды сырого хлопка, и я даже не знаю, в каком направлении. Помимо того, что я ничего не вижу, у меня пропадают и все остальные ощущения - я лишь чувствую близость воды. Я не слышу, как погружаются в воду весла - кажется, они рассекают лишь туман - и вдруг меня резко отбрасывает назад, я выпускаю весла и в следующий миг уже лежу, оглушенная, на дне лодки. Я даже не успеваю подняться, протестующе закричать или что-нибудь спросить, когда лодку сильно встряхивает, и она начинает кружиться на месте, как волчок. И тут я слышу голос: