Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда.
Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам.
— Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить.
— Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда.
Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление.
Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня — прежде он был таким застенчивым возлюбленным…
Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги.
— Вы пойдете со мной? — спросила она с тревогой.
— Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души.
— Так вы будете ждать здесь?
— Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню — это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне!
Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню…
Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого:
— Карету госпожи Ливингстоун к подъезду…
Карету господина и госпожи Бреворт… Экипаж госпожи Ван Кортленд…
Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице.
— Ну что там? — спросил Турнемин. — Госпожа удачно лишилась чувств?
— Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей.
— Соболезнования? Что она им наплела?
— Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба.
— Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту.
Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов).
Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла.
Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си» дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки… Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи…
И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему — ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов…
Простучал запоздалый экипаж, и на «Маунт Моррис» опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням.
Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго.
— Хозяин возвращаться наконец! — воскликнул он, также с облегчением. — Понго счастлива!
Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил:
— Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был…
— Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело.
— Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны.
Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля.
— Плохо съездить к Великому вождю белых?
— Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие… далеко-далеко на Западе, там…
— ..где трудно сохранить скальп на голове.
Жаль! А… ребенок?
Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность.
— Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, — завершил он свой рассказ. — Может, я не прав…
Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина.
— Нет, — ответил он сурово. — Твоя права.
Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья.
— Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот…
Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние:
— Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи…
— Не грязь есть причина! — решительно отрезал Понго. — И не камень… по крайней мере тот, где лежала старая женщина.
— Что ты хочешь сказать?
— Не случайность. Убивать.
— Что?
В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью.
— Понго! — проговорил он с тревогой, почти умоляюще. — Ты понимаешь, что говоришь?
У… убили? Значит, кто-то…
— Старая женщина убивать, да.
— Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что?
Индеец покачал головой.
— Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем.
— Так говори же!
Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь.
— Праща?
— Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни.
— Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили?
— Пойдем! Понго показать…
И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу.