– Так, что ещё за улица Гая? – глядит на меня мордатый.
Я объясняю, что это рядом, может, он знает бульвар Шевченко. Он отлично знает, известное криминогенное место наш бульвар. Я вспоминаю, что о бульваре действительно такая слава.
– Дурь-хуюрь есть? – с надеждой спрашивает мордатый.
– Разве можно ругаться, вы же милиционер, – говорит Лёха.
– Так, поговори мне тут, я тебе живо бумагу организую, куда ты там поступаешь?
Так как мордатый не может выпросить у нас ни денег, ни дури-хуюри, он грозится отвезти нас в РОВД, на трамвае тут недалеко, уверяет он. У нас нет охоты это проверять, и мы роемся в карманах, выгребаем мелочь, Дуба грустно смотрит на свои ботинки.
– Всё, чтоб я вас больше здесь не видел, – говорит мордатый, забирает Дубу, второго рядового и уходит.
20
«Дурь-хуюрь», – возмущаемся мы. Как они будут нас защищать, когда сами матом ругаются? Мы подсчитываем оставшиеся деньги. Не так и много. Направляемся в магазин, проходя мимо бытовок, натыкаемся на папу и его друга Кузю. Он, оказывается, всё видел и теперь спрашивает, чего они от нас хотели. Я и Шурик вынуждены задержаться – родственные узы. Лёха остаётся за компанию, остальные идут в магазин, мы договариваемся встретиться в парке Горького.
Отец с Кузей заметно навеселе, поэтому не замечают, что и мы не очень трезвые. Мне почему-то не хочется, чтоб отец думал, что я тоже могу выпить. В нас очень мало сходства, мы совсем непохожи.
Кузя ниже отца на целую голову. У него лысина и рыжая бородка, как у Ленина. Он со всей силы хлопает меня по спине, говорит: «Не горбься» – и хохочет. Кузю зовут Толик, но фамилия у него – Кузьминых. Кузя живёт на пятом этаже бывшей папиной башни. Его родители давно умерли, у него в башне висят их чёрно-белые фотографии, а под ними вырезанный из газеты заголовок «Иван да Марья». У него в башне есть синяя овальная табличка «Улица Гая, 11», несколько вилок из нашего дома и одно небольшое полотенце. «Кузя, ты знаешь, что ты клептоман?» – говорит мама, отыскивая наши вещи у него дома. Кузя знает. Однажды мы заберём свои вещи в последний раз. Близких родственников у Кузи нет, а дальним всё равно, что станет с его добром. Они просто продадут его квартиру…
Я не знаю, как и зачем Кузя попал в мой рассказ. «Скульптор Кузя живёт на вокзале, там, где башен высокий пролёт», – написал кто-то.
Мы пытаемся отвязаться от отца. Но они с Кузей идут с нами в переход под площадью Победы.
– Я сегодня домой приду, – говорит папа.
– Пап, к нам сегодня гости из Бельгии приезжают, – отвечаю я.
– Пашка, давай наперегонки! – кричит Лёха, и мы бежим по круговому переходу, на полу которого по неизвестной причине нарисованы беговые дорожки.
Мы делаем круг, проносясь мимо панков, которые даже не успевают стрельнуть у нас сигарету, и догоняем Шурика, папу и Кузю у янтарного венка. Из этого зала с венком можно выйти к обелиску, но сейчас выходы из-за ремонта закрыты. Кузя хлопает Лёху по спине и предлагает нам залезть на обелиск, чтоб посмотреть на вечерний Минск. Мы против, но Лёха говорит, что сейчас вернётся. Возвращается он быстрее, чем можно было ожидать. Они сходили с Кузей к обелиску, но лезть без нас Лёхе было скучно, и он вернулся.
Нам удаётся отвязаться от папы с Кузей, и мы идём в парк Горького, где нас ждут Вадим, Костя, Андрей и Женька с тремя бутылками «Ранета» – это всё, на что хватило остатков денег. Мы пьём за здоровье мордатого, потом лежим среди сосен, моя жёлтая куртка испачкана в земле, у неё надорван карман. Когда темнеет, мы выходим на горбатый мостик у планетария и «отливаем», как выражается Лёха, с мостика на проходящую под ним дорожку.
– Дуба! Приди и арестуй нас! – кричим мы на весь парк.
21
Я теперь часто смотрю на свой район глазами иностранца, которому сам же провожу экскурсии. Раньше я был частью района, которая особо в себя не всматривалась. Как-то я вернулся после долгого путешествия и понял, что взгляд мой изменился.