«Как бы Оська на дыбе и нас с Романом не оговорил!» — в какой уже раз мелькнуло у Никитина и, глядя на встревоженного ученика, он понял, что тот думает о том же. Когда Мина покинул его мастерскую, художник тут же сочинил два письмеца брату Роману в Москву. В одном, написанном кратко по-итальянски, намекал о возможном аресте и обыске, в другом, более подробном, по-латыни, просил брата разыскать и уничтожить злополучную решиловскую тетрадочку. Ответ от братца, извещавшего, что, хотя он и перерыл всю никитинскую библиотеку, но оной Оськиной тетрадки не нашёл, перехвачен был уже Тайной канцелярией, понеже сам адресат, персонных дел мастер Иван Никитин оказался в третьем каземате Петропавловки.
А вскоре, по личному указу императрицы, генерал-губернатор Москвы Семён Салтыков «к ним Никитиным на дворы сам ездил и Романа Никитина под караул взял, и всякие у них письма пересматривал при себе — и сколько у оных Никитиных в обеих дворах при сём было, все оные собрал два сундука, а при тех дворах приставил крепкий караул и к жене Романа Никитина никого допускать не велел и оного Романа Никитина за крепким караулом послал в Санкт-Петербург».
Так братья Никитины «удостоились» высочайшего надсмотра самой императрицы Анны и её ближайшего родственника Семёна Салтыкова. Ведь, по словам преосвященного Феофана, замышляли эти старолюбцы не более не менее как перемену на престоле, и дело их потому становилось государственным и первостепенным.
Однако глава Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков, хотя и перебрал всю переписку братьев в двух сундуках, не нашёл никаких улик. Тогда прибегли к такому верному средству Тайной канцелярии, как пытка. Но и на дыбе Иван ни в каких преступных замыслах не сознался и никого не оговорил, а простодушному Роману и говорить было не о чем. И он и его жена Маремьяна попали в дело «по-родственному». Но ежели Роман попал в казематы Петропавловской фортеции, то его жене, детям да и прислуге учинили пытку голодом в Москве. Семён Салтыков приставил к их двору такой крепкий караул, что никому из дому даже за провизией целый год выйти не дозволялось. И токмо через год, когда Маремьяна и её детки буквально умирали от голода в центре первопрестольной в своём доме на Тверской, из Тайной канцелярии поступило послабление — прислуге разрешено было выходить за продуктами. Однако жена Романа и её дети по-прежнему были под домашним арестом.
Наконец, на одном допросе Ивану Никитину предъявили пропавшую решиловскую тетрадку, и его озарило: Иоган Маменс, бывший его шурин, и прихватил тогда эту злополучную тетрадочку.
— Вспомнил? — Ушаков помахал перед висевшим на дыбе художником Оськиной тетрадкой.
— Маменс Иоган? — сдерживая стоны, прохрипел Никитин.
— То-то, заговорил сударик! — обрадовался глава Тайной канцелярии и распорядился: — Снять с дыбы, вправить суставы, дабы собственноручно объяснение написал.
Но объяснение Ушакова не удовлетворило: Иван признавался лишь в том, что оную тетрадку имел и читал.
— Почему же о том не донёс? — грозно спросил обер-кнутобоец, но Иван прикинулся дурачком, ответил, честно выкатив глаза:
— По простоте и не донёс! Не думал, что в оной тарабарщине смысл есть!
— Ты мне Ваньку-то брось играть! — сорвавшимся фальцетом закричал генерал, но узник только усмехнулся нехорошо:
— А я и есть Ванька!
— Всыпать ему двадцать пять ударов кнутом! — снова завопил Ушаков. И всыпали. Но кнутобоец не рассчитал сил, и на двадцатом ударе Никитин обмер.
— Постой, Андрей Иванович, постой! — Из тени застенка выступил преосвященный, хотя и в светском платье, но по лопатообразной бороде Феофана сразу можно было узнать. — Так ведь этого вора, прежде чем он о своих сообщниках не сказал, забить можно!
— Э, владыка! Я этих пытанных перевидал! — безнадёжно махнул рукой Ушаков. — Коль Ваньку валяет, стоять на своём будет с упорством.
И генерал оказался прав, хотя Никитина не раз ещё водили на допрос, стоял он на своём твёрдо:
— По простоте, по простоте своей не донёс!
Ушаков в конце концов махнул рукой на упрямца. А с конца 1736 года и вовсе перестал вызывать узника из каземата. Умер главный обвинитель Феофан Прокопович, и «дело Родишевского» пошло к концу.