Алёшка Долгорукий — дурак, готов лезть на рожон, венчать свою дочь хоть с умирающим, только бы не делиться властью. Но Василий Лукич дипломат, он понимает, что с Долгоруким придётся делиться властью со многими. Но чем со многими, так не лучше ли поделиться с тем, кто и так ею обладает. И что, как не предложение союза, заключает утренний поцелуй первенствующего члена Совета?
И Василий Лукич ставит свою подпись под царским указом о вызове в Москву фельдмаршала Михайла Голицына. С ответной учтивостью князь Дмитрий соглашается ввести в Верховный тайный совет фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого[40]. Указы царские, но в том-то и дело, что царь больше не может указывать. Отныне открыто указывают две фамилии. Верховный тайный совет становится явной властью.
А секретарь Василий Степанов послушно ставит гербовую печать империи.
ГЛАВА 10
Если разобраться, все мы на кого-то похожи. Ещё в те времена, когда Феофан Прокопович был не Феофаном, а студентом коллегиума св. Афанасия в Риме Самуилом, иезуиты льстиво шептали ему, что он похож на покойного Папу Урбана VIII и что быть ему русским Папой. Но тщетны были надежды, которые связывал с ним орден Лойолы[41], — вернувшись в родной Киев, он снова принял православие и получил четвёртое по счёту имя: Феофан. Так закончилось путешествие, начатое Елизаром Прокоповичем, сыном мелкого киевского купца, из врождённого любопытства и жажды знаний.
Позади остались школы иезуитов в Остроге и Львове, где принял он монашество и получил своё первое новоречённое имя Елисей, промелькнули школы в Кракове, Вене, Павии, Пизе, Ферраре, университет в Болонье и, наконец, коллегиум в Риме, где был ново крещён и стал Самуилом.
Пожалуй, именно здесь, в высшем коллегиуме иезуитов для подготовки «христовых воинов» католицизма среди славянских народов, родилась у Феофана мечта об объединении всех славян под скипетром единственной могучей славянской державы России. Не за страх, а за совесть служил, вернувшись в Киев, Феофан Прокопович делу Петра в тяжёлую годину Северной войны. И был вознесён. Сперва стал ректором Киевской духовной академии, затем архиепископом Псковским и Новгородским, и, наконец, сбылось на свой манер предсказание иезуитов — назначен был вице-президентом Синода.
Достигнув столь высоких чинов и званий, Феофан по-прежнему был прост в обращении и по-прежнему жаждал знаний. Кабинет главы Синода похож был более на кабинет учёного, нежели на обитель монаха: с книжными шкафами, с гравюрами Ганса Гольбейна, изображавшими «Пляску смерти», и морскими пейзажами славного голландского мариниста Сило. Вкусы Феофана в последнем случае сходились со вкусами покойного государя, портрет которого висел тут же с краткой энергичной латинской подписью P.P.I (Пётр I — император). Из икон было только изображение св. Софии, воплощавшей, как ведомо, премудрость Божью и человеческую.
Даже в опочивальне преосвященного, вводя в искушение молодых монахов, прислуживающих архиепископу, висела вместо икон картина с изображением нагой Данаи.
Бабки-богомолки верили монашеским наветам, что преосвященный — колдун, к которому каждую ночь приходит ужинать чёрт, и что глава Синода не может даже говорить с монахом о праведной жизни без того, чтобы у него изо рта не шло синее пламя. Рыли под него ямы в Синоде супротивники Дашков и Лопатинский. Многим отцам Православной Церкви он стал неугоден своей независимостью и яростной защитой не только памяти, но и дела Петра.
Зато были у него и верные друзья, сплочённые в единый кружок, любовно окрещённый самим Феофаном «учёной дружиной». Пиита и сатирик Антиох Кантемир, историк Василий Никитич Татищев, учёный-математик Брюс — все они боролись за российское просвещение, не хотели дать погаснуть светильнику, зажжённому Петром. Никто не жалел так о кончине Петра Великого, как эти люди, и никто, как они, не желал так сильно, чтобы Пётр II стал вторым Петром Великим. К несчастью, Пётр II всецело находился под влиянием партии Долгоруких, и оставалось положиться токмо на время.
В тот серенький январский вечер преосвященный засиделся за полночь. Читал «Историю о разорении последнем Святого града Иерусалима от римского цезаря Тита сына Веспасианова», написанную Иосифом Флавием[42]. Мысли шли тягостные: о скорой царской свадьбе, которую он не одобрял, о крушении планов, связанных с войной против турок за освобождение славянства. Мысли шли и суетные: о кознях Дашкова, о своей судьбе, чем-то напоминавшей судьбу Иосифа Флавия. Ах да, он ведь тоже перекрещенец. От тягостных мыслей было одно спасение — действие, и такое действие представилось.
40
41
42