Верлен и Рембо

Ребенок слишком большой и взрослеющий трудно,
и полный угроз и загадок,
Бродяга с размашистым шагом, Рембо, что пускается
в путь, порождая везде беспорядок,
Покуда свой ад не отыщет — такой совершенный,
какой еще может земля даровать,
С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом
молчать.
Вот он появился впервые среди литераторов этих
ужасных, в кафе, где царила беспечность,
Пришел, ничего не имея сказать, не считая того,
что им найдена Вечность,
Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш —
не тот.
Лишь один человек — среди смеха, и дыма, и кружек,
и этих моноклей, и спутанных грязных бород, —
Лишь один взглянул на ребенка и понял, кто
перед ним,
Он взглянул на Рембо — и все кончено было отныне:
растаял, как дым,
Современный Парнас и с ним вместе лавочка эта,
Где, как валики для музыкальных шкатулок,
изготовляют сонеты.
Все разбито, все стало ничем — ни любимой жены,
ни прежних объятий,
Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал
он в угаре мечты и проклятий?
Наполовину понятно, что он говорит, но достаточно
и половины.
Вдаль глаза его синие смотрят, и если беду навлекают,
то в этом они неповинны.
Слабый Верлен! Оставайся отныне один, ибо дальше
не мог ты идти.
Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу
твоем можно найти
Только то, что осталось теперь от тебя — нечто
полубезумное, правопроядку грозящее даже,
И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат
под стражей.
Он один, он лишился всех прав и душой погрузился
во мрак.
От жены получил он решенье суда: расторгается
брак.
Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.
На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены —
ничего.
Мир, откуда изгнан, — снаружи. А здесь только
тело Поля Верлена,
Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли
и тлена.
Так мало оконце вверху, что и свет в нем душу
томит.
Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.
Место, где он теперь заключен, от опасностей служит
защитой,
Это замок, который на муки любые рассчитан,
Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники
одежды…
И тогда наконец этот образ рождается, это лицо,
словно проблеск надежды,
Возникает из глуби времен, эти губы, которые
не говорят,
И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый
взгляд,
Человек этот странный, который становится
господом Богом,
Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший
сердцу о многом.
Если ты попытался забыть договор, что тогда
заключил,
О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать
своих сил!
Где искусство — добиться почета со всеми своими
грехами?
Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.
Где искусство — по мерке житейской, как воск,
Евангелье мять?
Грубиян безобразный, ну где тебе это понять?
Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане,
но густ был осадок на дне,
Тонкий слой алкоголя — и сахар поддельный
в вине,
Было сладости мало — но желчи хватило вполне.
О, как винная лавка редка по сравненью с больничной
палатой!
И как редок печальный разгул по сравненью с твоей
нищетою проклятой!
Двадцать лет в Латинском квартале была она так
велика, что скандалом казалась скорей.
Нет земли и отсутствует небо — ни Бога нет, ни людей!
И так до конца, покуда тебе не позволено будет
с последним дыханьем
Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью
согласно с твоим пожеланьем:
У проститутки в каморке, прижавшись лицом
к половице,
В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он
родится.[113]

Поражает утверждение, будто Верлен уверовал не в католического Бога и Деву Марию, а в нового Иисуса — Артюра Рембо. Умиляет пассаж, где Клодель в непритворном ужасе говорит, что после отъезда Рембо Верлен стал представлять угрозу правопорядку — и именно поэтому угодил в тюрьму. Не вполне понятно, правда, за что бельгийцы так сурово обошлись с полубезумным, бренным "нечто". Зато вполне понятно презрительное отношение к стихам Верлена — высказанное, правда, не прямо, а с помощью аллюзии на известную фразу Мюссе ("пусть мой стакан мал, но я пью из своего стакана). Двух гениев быть не может, и со "слабого Верлена" нужно сорвать незаслуженные лавры — как смеет он даже сравнивать себя с Мессией, который "нашел вечность"?

Скажут, что нельзя судить по законам низкой прозы строки, рожденные поэтическим вдохновением. Но, по сути, это не что иное как стихотворная биография, где факты (известные Клоделю) откровенно передергиваются, а интерпретации отличаются напористым мифологизмом. Очевидно, что Клоделю был ненавистен "Современный Парнас", в котором, кстати, бородатые отнюдь не преобладали — тем не менее, ни к взлету, ни к упадку парнасской школы Рембо не имел никакого отношения. Зато с Парнасом был теснейшим образом связан Верлен, преодолевший узость и ограниченность его эстетики, о чем свидетельствует в частности, знаменитое "Поэтическое искусство" (написанное в монсской тюрьме — по Клоделю, в состоянии полного ничтожества и заброшенности вследствие разрыва с Рембо).

Еще одним страстным адептом "святого Артюра" стал поэт и эссеист Жак Ривьер, автор биографии, которая повлияла на несколько поколений исследователей. По словам Ривьера, "Бог пожелал сделать Рембо столь совершенным, сколь это возможно… Он предназначен был воплотить диалектику сверхъестественного". Поэт, "освобожденный от первородного греха", имел полное право проявлять "нетерпимость" и "равнодушие ко всему роду человеческому": как высшее существо по отношению к подлым и убогим людишкам.

Подобные легенды отнюдь не безобидны, ибо приводят к ложным выводам. Особенно пострадали отношения между Верленом и Рембо, поскольку для биографов последнего стало общим местом противопоставлять "безвольного" Поля "железному" Артюру: "Рембо — прежде всего человек с ярко выраженным интеллектом и сильной волей, Верлен же — субъект слабовольный и весь находится во власти своих чувств. Юноша с лицом ребенка, похожий на "падшего ангела", обладает ясным, проницательным умом и железной энергией. Другой, с чертами лица, сообщающими ему сходство одновременно с татарином и фавном — "бедный Лелиан", который не умеет жить, не любя и не греша. Первый — визионер, сумасшедший идеалист. Его несговорчивый дух не может ни с чем примириться; он не поладит ни с литературой, ни с общественным укладом, покинет Европу и проклянет цивилизацию. Второй будет влачить свою музу по кабакам и больницам, будет кочевать по церквам и лупанарам, простодушно переходя из грязных притонов в исповедальни. Он — воплощение слабости и компромисса".

У истоков легенды о Верлене, полностью покорившемся воле Рембо, стоял Эдмон Лепелетье, который избрал не самый лучший способ защиты своего друга, объявив Рембо "злым гением" Верлена:

"… этот порочный и гениальный мальчишка к концу жизни превратился в энергичного, деятельного, предприимчивого и трудолюбивого мужчину. Его влияние оказалось роковым для такого бедного и слабого малого, каким был Поль Верлен. Он его поработил, очаровал, заворожил. Несомненно, он стал причиной всех душевных и физических несчастий, обрушившихся на Верлена".

Верлен, безусловно, был человеком слабохарактерным, но это отнюдь не означает, что его можно было дергать за ниточки, как марионетку. Более того: во многих ситуациях именно он был "ведущим", а не "ведомым" — и от его решений зависело дальнейшее развитие событий. С другой стороны, Рембо отнюдь не был "сильной личностью", хотя и старался позировать в этой роли. До конца жизни он так и не сумел освободиться от своих многочисленных страхов. Его приводила в ужас полиция: вероятно, это чувство родилось после кратковременного заключения в тюрьме Мазас — слишком тяжкого испытания для подростка неполных шестнадцати лет. Он до дрожи боялся остаться без денег: роковым потрясением стала лондонская ссора, после которой Верлен бросил его, не оставив ни гроша, — возможно, именно этот страх пробудил в нем наследственную скупость. Он страшился матери и после недолгого бунта вернулся к полной покорности, униженно умоляя в письмах не забывать его и не отказываться от него. Здесь напрашивается неизбежное сравнение с Верленом — будучи боязливым по натуре, он во многих тяжелых ситуациях выглядел куда достойнее Рембо. Это объясняется тем, что Верлен на самом деле боялся только одного — лишиться людей, которых он любил. Этого страха Рембо не ведал, поскольку никогда и никого не любил — в том числе и самого себя. Единственным человеком, к которому он питал какое-то подобие привязанности, был школьный друг Эрнест Делаэ:

113

Перевод М. Кудинова.