Работа оказалась простая, ясная. Но чем больше он узнавал, чем больше у него скапливалось материалов, чем яснее вырисовывалась тема работы, тем больше сомнений закрадывалось в душу. Его ли эта тема — фосфориты?
Конечно, практические знания, как сейчас говорят, прикладные, весьма необходимы. Но как далеки они от его юношеских «детских» вопросов: «Что такое жизнь?., и мертва ли та материя?..»
За прошедшие три года наивные вопросы отошли на периферию сознания, но не исчезли совсем из его поля зрения. Просто он не позволял себе увлекаться, чувствуя их грандиозность и свое малознайство. Он лишь приготовишка в великой школе познания природы. Но вопросы живут в нем, затаились и ждут. И для их решения нужно понимать свойства вещества.
О своих сомнениях он, конечно, пишет в Териоки, и становится ясно, какой именно стоял перед ним выбор.
«Мне хотелось поговорить с тобой о моей магистерской теме: брать вопрос о фосфоритах мне не хочется, у меня не так уж сильно лежит к ним душа, гораздо больше она лежит к “схоластическим кристаллам”. Я сознаю полную важность и значение этого вопроса для России (имеются в виду удобрения. — Г. А.) и думаю, что он стоит на очереди, но это вопрос чисто частный и имеющий значение только благодаря своему практическому применению. Если его взять вообще, надо много, конечно, объездить и я взял бы, может быть, его, если бы голова не была полна другими идеями и образами. Ученые — те же фантазеры и художники, они не вольны над своими идеями; они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. <…> Есть общие задачи, которые затрагивают основные вопросы, которые затрагивают идеи, над разрешением которых бились умы сотен и сотен лиц разных эпох, народов и поколений. Эти вопросы не кажутся практически важными, а между тем в них вся суть, в них вся надежда к тому, чтобы мы не увлекались ложным каменьем, приняв его за чистой воды бриллиант»15.
Итак, вперед, за мечтой и призванием. Он рисковал, конечно. Главные вопросы, детские вопросы — еще неоформленное, неясное желание. В нем пока больше отрицания: он знал, кем не хочет стать: не хочет превратиться в ученую крысу — в регистратора фактов, набираемых без всякого понимания общего смысла своей деятельности. Он стремился стать ученым, а не научным работником, профессионалом, а не специалистом.
«Мы знаем только малую часть природы, только малую частичку этой непонятной, неясной, всеобъемлющей загадки. И все, что мы ни знаем, мы знаем благодаря мечтам мечтателей, фантазеров и ученых-поэтов; всякий шаг вперед делали они, а массы только прокладывали удобные дорожки по проложенному смелой рукой пути в дремучем лесу незнания. Я вполне сознаю, что только немногим из многих мечтателей удалось чего-нибудь добиться, и потому я говорю, что, может быть, я никуда не гожусь, и почему у меня появляются дни отчаяния, дни, когда я вполне и мучительно больно сознаю свою неспособность, свое неуменье и свое ничтожество»16. И тогда, пишет он, у него появляются мечты о другой, общественной деятельности, но опять же — бурной, яркой и огромной.
В таких честолюбивых борениях и сомнениях никто человеку не поможет. Только его собственная интуиция, голос которой он должен расслышать, подскажет выбор.
Надо пройти по узкому, срединному пути. По одну его сторону высятся воздушные замки, мерцают миражи, созданные воображением пылких мечтателей и ловцов несбыточного, тех, кто превратился в оторванного от всякой почвы фантазера и теоретика. А по другую — руины неосуществившихся замыслов ученых, которые погубили свой талант погоней за сиюминутным, немедленным успехом. Они позабывали свои «детские», задушевные вопросы, изменяли себе и потому останавливались в своем развитии.
Двенадцатого августа Вернадский уже в Петербурге и торопится, спешит в Териоки, где ожидается великое событие.
Роды проходили трудно. В какой-то миг врачи даже не надеялись сохранить обе жизни. Но все же обошлось. 20 августа появился крепкий малыш, сын. Окрестили его в честь деда-сенатора Георгием. Как выяснилось через много лет, он оказался последним представителем мужской линии своего прапрадеда Ивана Никифоровича, так неосторожно проклявшего свое потомство.
А пока он радовал всех: деда, бабок, многочисленных дядей и тетей, рос здоровым ребенком, получая различные звукоподражательные прозвища Гага, Гагун и т. п. У любимого дитяти много имен. Одно из них — Гуля — закрепилось надолго, чуть не до того времени, как он сам стал профессором.