Мать Чхунхян, не зная, в чем дело, подумала: «Никак, у них любовная ссора? Уж я-то этим сыта по горло, навидалась злобных глаз. Чхунхян так горько плачет!» Она оставила свои дела и тихонько подошла к окну в комнате дочери, послушала и поняла: разлучаются! Да, это уж совсем другое дело!
Ударив в ладоши, она закричала:
— Ой, люди добрые, послушайте! Нынче у нас в доме двое помрут!
Она быстро подошла к комнате Чхунхян и заколотила кулаками в раздвижную стенку.
— Тебе лучше умереть, моя бедная девочка! Зачем теперь жить? Пусть он хоть мертвую тебя унесет! Кто о тебе позаботится, когда этот уедет в столицу? Послушай меня, глупая! Я всегда говорила, что потом раскаешься, но ты не послушалась. Надо было тебе выбрать такую пару, чтобы, как у фениксов, талантом, положением, характером — всем были бы вы с ним равны. Смотрели бы тогда мои глаза, как вы живете рядом со мной, и ты была бы счастлива, и я довольна. Но тебе непременно захотелось отличиться от других. А теперь смотри, что получилось!
Ударяя в ладоши, она подскочила к юноше.
— Потолкуйте-ка со мной! Вы бросаете мою Чхунхян, в чем же ее вина? Прошел почти год с тех пор, как она стала вам прислуживать. Разве она вам не угождала? Иль обхождением была плоха? Иль не умела шить? Или языком зря болтала? Непристойно вела себя, как говорится, была ивой и розой при дороге? Чем она плоха? Отчего вы так переменились к ней? По закону жену нельзя бросать, если нет у нее семи пороков[119], вы разве этого не знаете? Когда вы день и ночь ласкали мою Чхунхян да обнимали, вы говорили: «Давай не будем расставаться сто лет и тридцать шесть дней!» День и ночь вы с ней забавлялись, а теперь собрались ее бросить. Что станет с мириадами ивовых ветвей-нитей, когда умчится весенний ветер? Разве прилетят опять мотыльки на облетевшие листья и опавшие цветы? Сейчас моя дочь Чхунхян прекрасна, как белый нефрит и цветок, но пройдут годы, и она состарится, вместо румяного личика будет седая голова! Как говорится,
Помолодеть-то ведь невозможно! Что за тяжелый грех на ней лежит? За что ей вековать в тоске? Вы уедете, а моя Чхунхян, горюя без любимого, будет маяться глубокими лунными ночами. Задумается молодая о супруге, раскурит трубку на террасе среди цветов и примется ходить перед флигелем, искрой загорится у нее в груди тоска. Она поднимет руку, смахнет слезу, а потом глубоко вздохнет и посмотрит на север: грустит ли вместе со мной любимый в столице или, бесчувственный, он уже забыл меня и даже письмеца мне не напишет? От глубоких вздохов польются слезы, оросят влагой нефритовое личико и алую юбку. Тогда она войдет в свои покои и, даже не сняв платья, обнимет одинокую подушку. Долгие ночи лишь одни вздохи да слезы, как же ей от этого не занемочь? Болезнь страдания не излечишь, умрет несчастная, и тогда я, старуха, останусь без зятя и без дочери, словно клешня краба, брошенная сорокой на горе Тэбэксан. На кого мне, одинокой, опереться? Не покидайте нас! Ох, какое горе! Злодей! Вы хотите погубить сразу двоих! Не берите ее, не надо! Что трясете головой? Страшитесь, двуликий чурбан! — Тут она подскочила к нему и толкнула.
Услышал бы все это правитель. Ну и скандал бы случился!
— Послушайте, теща, если бы я просто взял с собой Чхунхян и все бы устроилось...
— А не возьмете, как она перенесет?
— Не бранитесь, сядьте вот здесь и послушайте меня. Если я возьму Чхунхян, она должна будет ехать в носилках либо на лошади. Все об этом узнают, а значит, так делать нельзя. Вот я с горя придумал одну хитрость, но если мы проболтаемся, опозорим не только себя, но и весь наш род!
— Что же вы такое придумали?
— Завтра, когда поедет матушка, вслед за ней должны повезти поминальные таблички предков, а потом поеду я.
— Так!
— Теперь-то вы поняли, что я хочу сделать?
— Нет, не поняла!
— Все поминальные таблички мы соберем и положим в рукав моего платья. Тогда Чхунхян сможет ехать в повозке. Больше я ничего не могу придумать! Только вы не ругайтесь!
Чхунхян, услышав это, взглянула на юношу и побледнела.
— Не надо, мама, не докучайте баричу! Теперь мы с вами на всю жизнь к нему привязаны, попросим его только, чтоб нас не забывал! На этот раз, уж видно, придется расстаться. Скоро придет пора прощаться, затем же приставать к нему? Я, конечно, буду тосковать, но уж такая моя судьба! Матушка, пойдите в другую комнату, ведь завтра мы с ним разлучимся. О моя злая доля! Послушайте, барич!
— Что ты хочешь сказать?
— Неужто мы на самом деле расстанемся?
Она зажгла светильник, и они вдвоем сели друг против друга, думали о дороге, о дне разлуки. Душа ее полна страдания, она вздыхает, льет слезы, думает и плачет, трогает его лицо, гладит руки, ноги.
— Через сколько ночей вы опять меня увидите? Об этом тяжко говорить, но сегодня у нас последняя ночь. Позвольте рассказать вам о своих тревогах. Матушке моей уже скоро шестьдесят, нет у нее ни семьи, ни родни, одна лишь я. Вы, барич, посватались, и она подумала, что я стану благородной. Но все мне приносит беду, и духи на меня злы! Вот и случилось такое несчастье. О моя судьба! Когда вы уедете, кому я доверюсь, как стану жить? Дни и ночи буду вспоминать вас и страдать. Разве смогу я теперь веселиться на берегу ручья, когда пышно расцветут сливы и персики? Пройдет пора желтых хризантем и багряных кленов, но никому не сломать мою верность! Я буду тосковать без вас долгими осенними ночами одна в пустой комнате. Легки мои вздохи, влажны мои слезы! Я стану вроде кукушки, что кукует ясными лунными ночами одна в пустынных горах. Кто запретит кричать гусю, который ищет подругу по берегу в десятки тысяч ли, где инеем покрыты высокие стволы багряных кленов? В красотах весны и лета, осени и зимы я увижу лишь печаль, услышу одну только печаль! О-ох! — горько заплакала она.
— Не плачь, Чхунхян, — начал уговаривать ее юноша, — ведь не мы первые расстаемся, вспомни стихи:
Мужья далеко на границе, а женщины в княжестве У, тоскуя без любимых, старились одни в женских покоях. А вот еще стихотворение:
В нем говорится о супруге, который ушел к пограничным горам.
119