Старик Брыницкий слушал с недоверием, угрюмо и нетерпеливо. Пока она рассказывала, он вошел в спальню, снял шапку и, высоко подняв фонарь, стал бесцеремонно рассматривать раненого. Тот, приподнявшись на локте, приветствовал отца своей спасительницы бессмысленной улыбкой.
– Где же это вас, камрат, так изранили?
– Под Малогощем.
– Так это вас там наш почтенный соотечественник Добровольский вместе с Голубовым и Ченгерием пощупали? Да, не очень-то вам повезло.
– О, да!..
– И раны такие серьезные, что для лечения понадобилась девичья кровать?
– Панна Саломея была столь великодушна, что поместила меня здесь, когда я пришел.
– Что же это за раны? Я в ранах издавна разбираюсь, у меня большой опыт. Может быть, мне удастся успокоить ваши нестерпимые боли.
Он грубо откинул одеяло и стал осматривать раны на голове, под глазом, на спине, груди и в бедре… Это был, однако, не лечебный осмотр, а скорее проверка достоверности самого факта. Раны не растрогали старого солдата. Он вскользь посоветовал что-то прикладывать, – а пулю все время искать, надрезая место вокруг раны даже самому… И наконец в заключение заявил:
– Если вас здесь найдут, так не только все в пепел обратят, но и вас не помилуют. Не лучше ли уйти в лес и там лечиться. Хвоя вытягивает жар. Грязь, если на ней спать, исцеляет огнестрельные раны. И пуля скорее бы вышла, – ее земля притягивает.
– Я сам этого хочу. Вот только бы мне стать на ноги.
Брыницкий присел на диван и смотрел на гостя налившимися кровью глазами. Панна Саломея села у ног отца и целовала его руки, даже ремни и поношенную, всю в снегу и грязи куртку.
– Вот сапоги на мне рваные. Промокают, черт бы их побрал! Пусть-ка Щепан поищет мне ту, другую пару, хотя она тоже старая, а все же получше этой. Пусть только хорошенько смажет их салом.
– Салом… – шепнула она с горечью.
– Нет сала?
– Ни кусочка.
– Ну что же делать! Натяну и так. А сколько недель портянок не менял. Поищи мне рубашек, девочка. Какие найдутся, заберу. Переоденусь, и пойду.
– Опять?
– Ну, а как же, пташка моя маленькая?
– О господи!
– Тяжело нам, птичка… Плохие времена настали. Придут и еще хуже… Перетерпим! Было ведь и похуже… В Сибири, девочка… Ну, ну, ничего! Голову выше!
– Я все жду-жду, тоскую!..
– Как раз столько же времени, птичка, сколько я тоскую по тебе! Когда отряд двинулся в эти края, я даже задрожал! Мы держались возле святой Екатерины – а теперь, говорят, в Самсоновские леса пойдем. Сделали небольшой крюк на Костомлоты, на Стравчин… Ну, тут я уже не выдержал. Вскочил на коня – и к тебе!
Вошел Щепан. Ему было велено принести высокие сапоги. Он уставился на пана Брыницкого, всматривался в лицо, будто впервые его увидел, хотя они оба прожили в этом доме не один десяток лет.
– Что ты уставился на меня? – проговорил старый управляющий. – Стереги!
– Я-то стерегу. Было бы что.
– Кое-что осталось все-таки.
– Скоро, видно, будут пахать на этом месте.
– Может, и будут. Только еще неизвестно – кто. А ты жди!
– Я-то жду. Жаль только, что последний.
– Не умничай – это не твое дело. Обидел я тебя когда?
– Будто я упомню, кто меня обижал. Конечно, нет.
– Лучше состряпай мне что-нибудь поесть. Мяса жареного кусок…
Старый повар печально вздохнул.
– Ох уж и повар я, повар… Кончится ли все это когда-нибудь?
– Только не хнычь. Кончится! – сурово сказал Брыницкий.
– Господ нет. Вести-то какие-нибудь есть о них?
– Ничего не знаю. В лесу только ели шумят, а вестей никаких не слыхать.
Брыницкий поманил пальцем Щепана, подзывая его поближе. Оба вышли в сени, и там управляющий стал громко шептать на ухо повару.
– Кто он такой, вон тот, что лежит тут?
– А кто ж его знает. Барышня зовет его «князем».
– До этого мне, как до прошлогоднего снега… Разбойник?
– По глазам не видать, чтобы разбойник.
– Слушай-ка! Знаешь, о чем я хочу спросить?