– Живьем, руками брать! Живьем! Не убивать! Окружай!
Ольбромский воспрянул духом. Он презирал ожидавшее его долгое тюремное заключение и смерть на виселице. Он остановился. В первого подбежавшего к нему солдата в упор выстрелил из пистолета. Подхватил шашку, выпавшую из рук убитого и с плеча рубанул по шее другого. Левой рукой выхватил из-за пояса другой пистолет и уложил на месте нового врага. За ним была река, перед ним – семеро врагов. Он защищался как окруженный охотниками тигр. Солдаты, которым офицер приказал захватить его живым, почти не применяли оружия. Они шли на него толпой, с голыми руками. Пользуясь этим, он наносил удары сверху, рубил с плеча и отбегал по берегу, ища удобного места, где можно было бы броситься в реку и поплыть на другую сторону. Офицер, увидев, что трое его солдат уже лежат на земле, а остальные тщетно пытаются осилить одного человека, бросился на него с обнаженной шашкой. Ольбромский увидел его за кольцом солдат и крикнул с презрением:
– Ты! Трус!
Вскипел мрачный офицер Весницын. Он ворвался в группу драгун с палашом в руке, чтобы выбить шашку у повстанца. Скрестились и громко зазвенели клинки – раз, два! Схватив левой рукой пистолет за ствол, Ольбромский размозжил голову солдату, который во время этой борьбы попытался поймать его за руку. Ранил шашкой офицера в плечо. Рубанул в лоб солдата.
– Бери его! – рявкнул офицер.
Солдаты бросились на него. Он рубил, молниеносно вращая шашку. Он уходил, увлекая их за собой, и все рубил и рубил. Обезумевший драгунский командир хватил его шашкой по шее, потом по лицу. Это разнуздало ярость солдат. Они, забыв приказ, кинулись рубить Ольбромского по голове, по шее, куда попало. Ольбромский выронил из рук оружие. Зашатался. Споткнулся. Ему раскололи череп, мозг брызнул и вывалился на траву. Рубили руки, грудь, живот, ребра, пока из него не вылилась вся кровь. Она вытекла из его жил, впиталась в пастбище и напоила мягкую, жадную весеннюю землю.
Мрачно и надменно взглянул на изрубленного огромный черный офицер Весницын, пряча в ножны свою обагренную кровью шашку. Он отомстил как солдат, но плохо выполнил приказ начальников. Драгунам приказано было немедленно искать в реке кожаную сумку бунтовщика. Но вода была глубокая, выше головы, ледяная, быстрая. Первый же солдат, который скинул сапоги, разделся и прыгнул в воду, сразу закоченел. То же случилось и с другим и третьим. Пришлось искать сумку с берега шестами, тыча ими в речное дно. Офицер велел согнать к реке всех крестьян из деревни и, сперва угрожая, а потом суля щедрую награду, предложил разыскать сумку зарубленного «мятежника». Несколько десятков крестьян, столпившись на берегу, долго размышляли, давали друг другу и солдатам самые верные указания и мудрые советы. Ожесточенно спорили, как приступить к делу, грозя друг другу кулаками. «Река глубокая, – подобострастно объясняли они «его милости, начальнику». – Погибельные ямы в ней, страшенные, глубокие щели под берегами, коряги, на дне с незапамятных времен старые бревна лежат, занесенные сюда неведомо откуда половодьем, – а вода в ней быстрая, холодная, злая…»
Нашлись охотники, которые ныряли и плыли под водой вдоль берега, но тут же выскакивали и, дрожа и стуча зубами от холода, убегали в деревню.
Другие притащили сачки и шарили ими по дну довольно далеко от берега. Третьи, переходя с места на место, продолжали ощупывать дно жердями и шестами. Это продолжалось до полудня. Так ничего и не нашли.
Река не выдала доверенную ей тайну. Офицер вернулся в усадьбу злой. Он приказал деревенскому старосте немедленно доставить несколько подвод для перевозки в город раненых солдат. У него было двое убитых, трое тяжело и двое легкораненых. Кроме того, угнали лошадь. С ним сражались два повстанца первостепенной важности, которых ему было приказано захватить живьем… Один из них бежал, а другого убили, ничего о нем не узнав. Но самое главное, документы, которые были в руках у зарубленного повстанца, пропали, утонули в реке.
Офицер был потрясен до отчаяния. Под страхом жесточайшего наказания он запретил хоронить убитого бунтовщика – пусть гниет там, где лежит, на поле, пусть его на глазах у всей деревни склюют птицы. Когда раненых и убитых солдат уложили на устланные соломой телеги и вереница подвод медленно уехала, офицер приказал одной группе своих подчиненных отвести лошадей в сарай, к сену, а остальным – обыскивать дом, двор, сад, погреба и все ближайшие окрестности фольварка. Ему необходимо было сорвать на ком-нибудь свое бешенство и получить реванш за свою позорную неудачу. Он хотел найти барышню, которая жила в этом доме и которую он никогда, среди самых страшных событий, не мог забыть. Ведь это она скрывала здесь двух главных вдохновителей мятежа! Их постели – непреложная улика против нее – еще лежали неубранными в большой гостиной. Грозный офицер ходил по всему дому, совершенно пустому, сам заглядывал в тайники, чуланы, в сени и под лестницу. Переходя так из комнаты в комнату, он очутился в большом зале с чанами из винокурни, а оттуда перешел в следующую комнату, где некогда обитал легендарный Доминик, – в ту, откуда этим утром выскочили в окно два заговорщика. Комната была длинная и совсем пустая. Она как бы располагала прогуливаться по ней. Офицеру захотелось побыть одному. Он машинально стал бродить из угла в угол. На него нахлынули жестокие мысли и страшные чувства. Этот пустой, разграбленный дом напомнил ему о родном гнезде в далекой России. То, что он сейчас пережил, преследуя двух повстанцев, осветило ему каким-то особым светом все события этой войны. Глухая жажда мести сливалась в нем с неутолимой горечью безнадежной любви. В глубине души офицер презирал себя… Тот, другой, стоящий в одной сорочке над обрывистым берегом, окруженный солдатами, выкрикнул слово, обжигающее, как удар кнута. Слово это приводило в ярость, жгло как огонь. Тот пал за это слово, и тело его на лугу расклюют вороны… Но вот какое-то другое слово ожило в памяти Весницына – и закаркало, закаркало, как хищная птица над трупом. Слова Герцена, которые тот бросил в лицо русскому человеку, призывая его к защите Польши: «Ступай вон, или клюй вороном наши трупы…»[16] И неудержимый смех, словно чей-то смех извне, громко прозвенел в его груди: «…клюй вороном наши трупы…»