То были не слова, а как бы живая кровь на обнаженном клинке. Смысл их слился с воспоминанием о минувших событиях в одно кровавое целое. Молодой драгун, прохаживаясь по комнате, проклинал что-то отборнейшими русскими ругательствами, метался, как волк на цепи, из груди его время от времени вырывалось рыдание, но ни одна слеза не скатилась из глаз. Ох, так недавно… В кругу молодых товарищей он сам читал громовые обвинения гениального эмигранта. И не только принимал их всем сердцем, не только дышал ими, но сам стоял в тех рядах… А сейчас, «охваченный чувством повиновения», он, как ворон, выклевывал глаза у трупов. И знал, что ничто в нем не устоит против этого «повиновения», которое веками внедряли в русскую душу на плахе, под топором палача. И он рыдал.
Голые стены этой комнаты, казалось, нагнетали в сердце отчаяние, наполняли жилы смертельным ядом. Было здесь что-то такое, что издевалось над самоуверенностью дикой мощи, над силой и ее разнузданностью, над здоровьем тела и над самой жизнью Здесь с человеком был еще некто – такой же, как он, и совсем другой, – призрачная тень бродила с ним в его одиночестве, глядя истлевшими глазами трупа на его живые чувства, на его мужественную муку, вызывающую на поединок злобную судьбу. Оглядываясь вокруг, кавалерист видел мусор на полу и многолетнюю пыль, толстым слоем осевшую в углах, давным-давно не потревоженную ничьей ногой. Вид этой пыли не успокаивал, а волновал. Глаза искали на ней следы ног того, кто в этой комнате не смог отстоять себя при жизни и боролся с жизнью после собственной смерти. Офицер Весницын не раз слышал, бывая здесь, легенду о Доминике. Теперь он вспомнил ее. Им властно овладело, словно заключив в свои объятия, отвращение к жизни. Отвращение к тому, что он совершил и еще совершит, сознание, как напрасно все то, что считалось мужеством, силой характера, военной сноровкой и сознательным действием в этой войне. После стольких невзгод и усилий он был опустошен, в груди были не человеческие чувства, а словно волчий вой в западне. Столько месяцев борьбы, труда, отваги, бессонных ночей, и вот ему в глаза заглянул извечный русский вопрос: к чему все это?
Шагая так из угла в угол по кабинету Доминика, он услыхал тихий, протяжный стон, донесшийся неведомо откуда. Он остановился. Прислушался. Стон повторялся с невыносимым однообразием. Офицер понял, что он доносится из соседнего зала. Подкрадываясь на цыпочках, Весницын дошел до его источника, уперся руками о край огромного чана, подтянулся, как гимнаст, и заглянул внутрь гигантского сосуда. Со дна на него глядели горящие как уголья глаза повстанца. Драгун сел на край чана, перекинул ноги и соскочил внутрь. Он злорадно рассмеялся. Наконец-то он нашел, чем заглушить хандру, чем можно укротить душевное волнение!
Вынув из-за пояса пистолет, он направил дуло между глаз лежащего.
– Кто ты? – спросил он.
– Повстанец, – ответил Одровонж.