Выбрать главу

Она не могла плакать, но что-то душило ее, сжимало горло. Она велела Щепану принести заступ и вырыть могилу для покойника. Старый повар сидел на гнилом пенечке вербы и жевал ломоть ржаного солдатского хлеба, который нашел на кухонном столе. Когда она повторила приказание, он заворчал:

– Как же, стану я копать! Только и знай – носи их, таскай, прислуживай им, грязь за ними выноси. А теперь еще могилу копай!

– Тише! Взгляни только…

– Стану я на него смотреть!..

– Щепан!

– Если кому охота беситься, пусть себе бесится. Делать им, видно, на свете нечего. А ты ему тут яму копай!

– Тише… тише!..

– Так ведь я не кричу… Разве я не делаю, что нужно?

– Если не хочешь, я сама ему могилу выкопаю.

– Ну, что ж, вот заступ.

Однако он все же встал со своего пенька, пошел осматривать место на небольшом холмике, поближе к саду. Вонзил заступ в рыхлую землю, очертил им место в мужской рост, поплевал на руки и принялся рыть яму. Работал он молча, с полным безразличием. Все это время панна Брыницкая сидела у изголовья покойника. Она не заметила, что из-за сарая, из-за деревьев появились мужики, бабы и дети. Они сбились в кучку и шептались между собой. Образовалось кольцо любопытных зрителей. Щепан вырыл неглубокую могилу. Смеркалось, когда он подошел, взял труп за ноги и поволок к яме. Панна Саломея провожала останки. Труп был опущен в сырую, размокшую землю и засыпан черными комьями.

Медленно возвращались они вдвоем со Щепаном в усадьбу. Идти было трудно. Тоскливо было у обоих на сердце. С отвращением смотрели они на черную крышу дома – этой обители горя. С неохотой переступили порог. Войдя, они прежде всего принялись убирать постели вчерашних гостей, еще лежавшие в большой гостиной. Панна Саломея зажгла фонарь и взялась за дело, но, когда она притронулась к простыням, одеялам, подушкам, ее объяло отвращение. Постели кишели вшами, которые были занесены сюда из еврейских постоялых дворов, батрацких берлог, с мужицких нар. То были следы скитаний польских вождей по логовищам польской нищеты. Вши уцелели, а два человека исчезли бесследно…

X

Была середина апреля. Долгая, снова и снова возвращавшаяся зима, наконец, ушла. С горки, за усадьбой, где в кустах все еще лежал снег, побежали весенние ручьи. Водяные струи сплетались между собой в сверкающие на солнце потоки и бежали по песчаным склонам сада. Изгороди, заборы, цветники, утрамбованные дорожки – все было уничтожено, и вешние воды теперь всецело овладели горкой, превращая ее в пустырь. Неведомый раньше ручей бежал теперь наискось через сад прямо к реке. Только уцелевший дом стоял преградой на его пути. Повсюду пробивалась молодая травка.

К этому времени повстанцу стало лучше. У колена простреленной ноги образовался огромный нарыв, и несколько недель спустя, как-то ночью, он, наконец, прорвался, словно лопнул от исступленных криков раненого. И вдруг, к великому изумлению всех троих, из нарыва выпала свинцовая пуля! После этого Одровонж пришел в себя. Но он был все еще очень худ и слаб. Раны на голове и теле зажили, рана под глазом затянулась, и глаз оказался совсем здоровым. Густые волосы прикрыли рубцы на голове. Князь поднимался с кровати. Теперь он уже сам ковылял в сарай, когда приходили солдаты и надо было прятаться. Опираясь на палку, он мог один ходить по дому.

Однажды в весенний день они стояли с панной Саломеей у окна спальни. Пупинетти пела, склонив на бок головку, а когда солнце выглядывало из-за облаков, заливалась еще громче. Под окном, на лужайке, которая недавно была еще совсем голой, пробилась молодая травка, сверкая в свете весеннего дня тысячами перистых стебельков. Посреди газона стояла молодая стройная березка, почти взрослое дерево, но все еще гибкая и тоненькая. Нежные почки покрывали ее ветки. Сквозь этот прозрачный наряд видны были все побеги, ростки и ветки. Березка стояла в своем весеннем убранстве, как ангел, слетевший с быстро плывущих облаков и на миг спустившийся на несчастную землю. Бегущие по саду ручейки нанесли на дорожки мусор, размыли все границы, разрушая следы работы человеческих рук. Неудержимой радостью, счастьем бытия трепетали все повороты и изгибы вновь рожденных ручейков, стремительно мчавшихся вниз. Один из них, извиваясь среди прежних аллей, попал на лужайку, где красовалась березка. Он засорил траву и оставил на ней желтую полосу глины, принесенной с горы. Березка мирилась с набегом ручейка, пила его холодную воду и улыбалась ему чудесной улыбкой. Такая же улыбка расцвела на губах князя Одровонжа и панны Брыницкой. Они любовались деревцом и буйными водами. После стольких недель, прожитых в муках, они в первый раз вздохнули свободно, полной грудью. Позади была суровая зима, изводившая их с такой беспредельной жестокостью. Дул теплый ветер, в мертвой земле вновь забродили животворящие соки. Минувшая зима казалась пропастью, пустой и темной, как грядущее. Они смотрели на траву, на облака, потом взглянули друг на друга.