Тогда он упросил крестьянина, который скрывал его у себя, чтобы тот отнес записку дочери. Он написал письмо на клочке грубой шероховатой серой бумаги, раздобытой где-то в походах. За неимением письменных принадлежностей, он заострил перочинным ножиком последнюю оставшуюся в подсумке свинцовую пулю и написал дочери предсмертное письмо. Поручал ее господу богу и великодушию родственников, с которыми столько лет делил труд и кусок хлеба. Заклинал ее беречь свое доброе имя, жить и трудиться честно. О себе сообщал, что он очень болен и не в силах двинуться отсюда, чтобы перебраться куда-нибудь для лечения. У него отнялись ноги. В голове шум. В глазах темно. Писал также, что он не чувствует в душе прежней силы и сердце его полно скорби. В приписке он добавил, что посылает дорогой дочери Саломее последние гроши, какие у него остались, – сорок семь польских злотых. Еще раз препоручая свою «доченьку Мию» господу богу, который «печется обо всем мире» и с верой в которого он умирает, – он прощался с нею и благословлял ее. Принесший письмо крестьянин на словах прибавил, что старый повстанец умер вскоре после того, как написал письмо, и крестьяне похоронили его ночью тайно, на старом кладбище возле деревенской часовни в свентокшижской стороне. Тут же на крыльце он развязал узелок и честно выложил на скамью врученные ему сорок семь польских злотых. Затем сообщил много подробностей о последних минутах жизни старого повстанца. Пришелец не был похож на нездольских крестьян. Он стоял за «веру», как и все в тамошних краях. Он очень дивился мужикам, которые угрожали «полякам» – он встречал их по дороге, когда шел впервые в далекий мир, выполняя поручение. Ибо в его краях люди верили своим и стояли за поляков – помогали при переправах, скрывали раненых, да и сами, кто помоложе да погорячей, ходили с отрядами. Обласканный и накормленный, он пошел назад, – надо было спешить в дальний путь глухими лесными тропками, чтобы не столкнуться с войском. Панна Саломея проводила несколько верст полевыми межами этого скорбного вестника, последнего свидетеля смерти ее отца. Расставшись с ним, она долго, долго смотрела вслед гонцу, пришедшему к ней от отца и теперь уходившему туда, где он остался. Фигура его все уменьшалась, сливалась с землей, растворялась в сумраке… Когда он совсем исчез из виду, ее охватило глубокое отчаяние. Душа ее была разбита этой вестью. Вдвойне, втройне, тысячекратно усилились ее страдания, когда она сопоставила числа и убедилась, что отец угас в одиночестве в ту ночь, когда она отдалась возлюбленному. Он умирал в ту незабываемую ночь, когда тяжкой неволей показалась ей отцовская любовь. Потрясенная, без единой слезы, бежала она домой цветущими полями. Крик боли рвался из ее груди. И вдруг – тем большей, всепоглощающей, единственной и безграничной любовью загорелась она к своему любимому.
XIV
Пани Рудецкая решила действовать от имени всей семьи и за всю семью. Она принялась за хозяйство. Но все как-то не спорилось, удавалось плохо, валилось из рук. Отношения резко изменились. Люди стали иными и чем ниже гнули спины прежде, тем неприязненней и грубее сделались теперь. Все пропадало, расхищалось почти на глазах. Все шло прахом, все усилия сходили на нет.
Панне Брыницкой, как самой молодой и здоровой, пришлось взвалить себе на плечи львиную долю работы. И вот она не высыпалась теперь и почти ничего не ела. Беспокойство о больном князе превратилось в состояние непрерывного отчаяния, всегда скрываемого за шутками и веселостью, чтобы не возбудить подозрений. Сон ее превратился в полузабытье-полуявь, знакомую лишь влюбленным женщинам. Одно ухо внимало потустороннему миру сонных грез, другое чутко прислушивалось к дыханию больного, улавливая малейший шорох. Мысль рассеивается, взмывает ввысь и, носясь над землей, вместе с тем продолжает непрестанно наблюдать и рассуждать о ходе болезни.
Прохождение и нашествия войск стали теперь не так часты, потому что повстанцы, укрывшиеся в лесах, отвлекали противника от населенных мест. Кроме того, главные действия партизан переместились в другие края.