– На этот раз вы неправы. Повстанец не побрезгает и тем, чего даже куры клевать не станут. Только бы каша не была такая горячая, как вчера.
– Она совсем не горячая. Впрочем, ее можно без труда остудить, сегодня очень холодно. А может быть, вы не любите кашу?
– Ну что вы! В отряде, да будет вам известно, всегда каша, иногда немного картошки… Но вчера я обжег себе губы.
– Вот мученик! Весь изрезанный, исколотый, изрубленный, простреленный, да еще и губы обжег. Только этого не хватало…
– Простите меня…
– Не за что. Привычка – вторая натура. А насчет каши должна сказать, что, кроме мешка ячневой крупы, у нас ничего нет. Да и это большая тайна! Понимаете – тайна! Если об этом разнюхают и отберут, – тогда хоть помирай с голоду.
– А где же вы, господа, храните этот мешок?
– Господа? Никакие не господа, а просто Щепан, старый повар, ну, вы его видели. Он прячет его на сеновале. Он вырыл там в сене глубокую, в несколько аршин, яму. Каждое утро на рассвете достает дневную порцию на нас обоих, а потом спускает мешок на веревке обратно.
– Скажите, где я нахожусь? Как это место называется?
– Так вы даже этого не знаете?
– Не знаю. Я здесь совсем чужой, впервые в этих краях.
– Это усадьба в Нездолах. Нездолы – имение господ Рудецких, моих родственников и опекунов.
– А вы кто? Извините за такой вопрос…
Девушка рассмеялась и приветливо сказала:
– Меня зовут Саломея. Только не подумайте, что я какая-нибудь здешняя еврейка. Моя фамилия Брыницкая, из тех Брыницких, которым когда-то принадлежали Мерановицы. Это был дядя моего отца, а пани Рудецкая – моя тетя. Правда, не кровное, но все же родство.
– Да я ничего подобного и не подумал! Это очень красивое имя!
– Да, действительно!.. – с глубоким сожалением ответила она, покачав головой. – Все удивляются, как это можно дать человеку такое имя. Салюся, Сальца, боже мой, «Сальче»…
– Сальче по-итальянски – верба. Это красивое дерево и красивое имя.
– По-итальянски? Так вы знаете итальянский?
– Знаю немного, но не слишком, объясняться могу. Я выучился, сам не знаю как, когда был в Италии.
– Господи! Так вы были в Италии?
– Почему вы так вздохнули?
– Просто из зависти. Какое это должно быть удовольствие побывать в Италии, «под итальянским небом»!.. Правда, что там какое-то особенное небо?
– Такое же, как и здесь.
Раненый закрыл глаза, его снова стали мучить рвущая боль и лихорадка. Он устремил блуждающий взор в пространство и, наконец, пересилив боль, сказал:
– Ведь вы совсем не знаете, кто я, а уступили свою постель…
– Я знаю, что вы повстанец.
– Видите ли, моя фамилия Одровонж, а имя Юзеф, – и спустя мгновенье добавил: – Я из княжеского рода…
– Княжеского? – прошептала панна Саломея, всматриваясь в него не то с недоверием, не то с удивлением. Ее лицо стало серьезным, а движения – более осторожными. Впрочем, ненадолго.
– У меня большое состояние, – продолжал он, – а вчера…
– Да, вчера в вас можно было узнать барина не столько по магнатским голенищам, которых случайно не оказалось, сколько по магнатскому полушубку… – язвительно усмехнулась она.
Больной от стыда закрыл глаза. В нем все бурлило. Он медленно произнес:
– Я постараюсь… немедленно… как только буду в состоянии… встать и уйти обратно в отряд, чтобы не навлекать на вас неприятностей…
– Ох, эти угрозы!.. Лучше, ваше сиятельство, молчите и лежите спокойно. Скажу откровенно, что я уже давно, так примерно недели четыре, очень плохо сплю и в первый раз прошлую ночь хорошо выспалась под вашим покровительством.
– Что? Под моим покровительством?
– Да, да! Да будет вашему сиятельству известно, что во всем доме нет никого, кроме глухого, как верба, – по-итальянски «сальче», старого повара Щепана, и меня, – тоже «Сальче».
– А где же все?
– Где? Их нет. Ушли. Пана Рудецкого, моего родственника и опекуна, вот уже два месяца как арестовали. У него было пять сыновей, молодых Рудецких. Старшие Юлиан, Густав и Ксаверий ушли сразу. Двое из дому, а Гутек прямо из школы в Пулавах. Двое младших учатся в Кракове. Юлиан погиб в бою где-то в окрестностях Мехова, а бедный Гутек…
Панна Саломея горько заплакала. Минуту спустя отерла слезы и продолжала:
– Ксаверия тоже нет в живых. Моя тетка, мать этих юношей, поехала искать их. Один еврей, здешний шинкарь, барышник, вернее конокрад, видел тетушку, когда она возвращалась откуда-то из-под Сандомира. Ходили слухи среди здешних крестьян, которые вылавливают теперь повстанцев и доставляют их «Ченгерю», что она хлопочет как бы освободить дядюшку из тюрьмы в Опочне. А труп Ксаверия она будто бы нашла в каком-то сарае.