— Хм. Как же тогда определить, где ребро?
— Очень просто. Надо подумать о том, что, если не попадешь куда надо, медведь тут же снимет с тебя скальп, и сразу становится ясно, где находится ребро.
— Нет уж! Спасибо! Я лучше положусь на свое ружье. Лишь бы оно всегда было под рукой.
— Ну-ну. Но учтите: схватиться с гризли — не совсем то же самое, что зарезать свинью.
— Это я вижу. Но скажите, что нам теперь делать с Папашей Эфраимом?
— Мы снимем с него шкуру и оставим лежать здесь.
— Как! А мясо?
— Увольте меня от этого мяса с таким «пикантным» запахом! И кроме того, нам надо торопиться, кажется, Виннету нашел для нас еще работу.
— Мой брат угадал, — сказал вождь апачей.
— Ты видел еще след?
— Да. Но довольно далеко отсюда, в верхней части долины.
— Надо подумать. Гризли живут довольно далеко друг от друга. Виннету думает, что мы успеем найти медведя еще сегодня до темноты?
— Да, я так думаю. Лошади донесут нас туда быстро.
— А меня возьмете? — спросил Хаммердал с надеждой.
— Нет, — ответил я.
— Почему? Разве здесь я плохо себя проявил?
— Не обижайтесь, но дело в том, что вам лучше вообще не проявлять себя в этом деле. Мне кажется, тут нужен парень повыше ростом.
— Ладно, этого я не могу отрицать. Но учтите, мне случалось уже ходить на медведей, правда, не на таких огромных. Честно скажу: когда я увидел этого, душа у меня сразу провалилась прямо в пятки. Но я все-таки могу вам как-то пригодиться.
— Нет, нет, об этом и речи быть не может. Надо подумать о Шако Матто. Он обидится, если мы и на этот раз не возьмем его на охоту.
— Значит, вы думаете, что Шако Матто может обидеться, а Дик Хаммердал не такой гордый? Действительно, какая разница — обижусь я или нет? Ну так знайте, что обратно я возвращаюсь добровольно и с охотой! — закончил он с некоторым вызовом.
— С охотой или нет — какая разница? — неожиданно для самого себя спародировал я его любимую манеру рассуждать вслух, — если там вы будете более к месту. А теперь я прошу вас: отправляйтесь в лагерь и приведите сюда лошадь, иначе мы эту шкуру отсюда не дотащим.
И он выполнил поручение. Когда он появился на тропе, я заметил, что он привел не только свою старую кобылу, но и Пита Холберса. Перехватив мой удивленный взгляд, хитрец как ни в чем не бывало, с самым невинным видом уточнил:
— Это та лошадь, которую вы хотели видеть, мистер Шеттерхэнд?
Но я промолчал на эту подначку, хотя отлично понял заключенный в его вопросе подвох. Мы готовились снимать шкуру, и было просто не до пикировки. Я сказал:
— Приготовьте лошадь, сейчас мы погрузим на нее эту шкуру.
— Как? На мою кобылу? — Хаммердал недовольно скривился. — Я привел ее для себя, а не для шкуры.
— Хорошо, а кто тогда потащит шкуру?
— Лошадь, которую вы заказывали, мистер Шеттерхэнд, это отличная тягловая лошадь, и зовут ее Пит Холберс, старый енот.
Теперь-то мне стало наконец ясно, зачем Дик Хаммердал привел своего приятеля. А тот обрушился на толстяка:
— Я-то думал, что мне оказана честь первым из оставшихся в лагере увидеть Папашу Эфраима, а оказывается, ты со мной шутки шутишь, да еще такие злые!
— Не волнуйся так, дорогой Пит! Ты ведь так и так первый.
— Но шкуру я не потащу!
— Ладно, я понимаю тебя. А сейчас, будь добр, помоги нам донести эту тяжесть хотя бы от этого места до моей кобылы!
И вдруг, когда я ощутил тяжесть шкуры на своих плечах, холодок страха вновь пробежал вдоль моего позвоночника — я понял, насколько опасной была эта охота. Только в компании с Виннету, и ни с кем другим, можно рассчитывать на успех в подобных переделках.
В лагере мы сказали Шако Матто, что на следующую охоту он пойдет вместе с нами. Он принял это как само собой разумеющееся. Тресков, Хаммердал, Холберс и Апаначка остались в лагере при шкурах. Апаначка, конечно, охотнее пошел бы с нами, но он понял, почему я его не беру, и не стал возражать: на него можно было рассчитывать в большей степени, чем на трех остальных, вместе взятых.
Мы проехали то место, где встретили Шурхэнда. Виннету сказал нам в лагере только о расстоянии, которое нужно было преодолеть, но ни словом не обмолвился о возможных приключениях, навстречу которым мы шли.
Долина оказалась весьма протяженной, и чем выше мы поднимались, тем уже она становилась. Нам встречалось много бизонов, чаще всего одиночек, иногда они шли семьями, но не стадами все же, как во время миграционного периода. Эти животные так редко видят людей, что ничуть их не боятся, почти не бегут от них, а наоборот, стремятся приблизиться. Мы решили, что бизоны, попадавшиеся на глаза нам, явно никогда не встречали охотников. Самые старые быки без всякой опаски подходили к нам, с удивлением уставившись на непонятных для них существ своими прекрасными круглыми глазами. Разумеется, мы ощутили легкие уколы просыпающегося охотничьего азарта, но преследовать их все-таки не стали: во-первых, потому, что было просто некогда затевать еще одну охоту, хотя, пожалуй, много времени она бы у нас не отняла, а во-вторых, мяса у нас было предостаточно.
И потом, мы уважали неписаные законы Дикого Запада. Вестмен никогда не станет убивать животное просто так, забавы ради — только в том случае, если ему необходимо мясо для того, чтобы выжить в пустынной прерии. Индейцы тоже, даже в период миграции бизонов, не производят слишком большого опустошения их стад без особой надобности. Краснокожий предпочтет обходиться совсем без мяса, чем загонять хозяина прерии, тем более, что индеец вообще никогда не возьмет себе мяса больше, чем ему нужно в данный момент. И если бизоны вымирают, то прежде всего по вине белых. Существуют даже целые охотничьи общества, довольно цинично именующие себя «стрелками по свиньям», они разъезжают на поездах, курсирующих в тех местах, где водятся бизоны. Они убивают прекрасных животных чаще всего из самой вульгарной кровожадности или просто подлого желания попалить из ружья в практически беззащитного зверя, когда сам ты надежно защищен поездом. Убитых животных эти варвары тащат, пока могут, а как только устают, бросают их где попало на съедение стервятникам и волкам. Так и гибнут тысячи и тысячи бизонов — бессмысленно и страшно, как невинные жертвы людской алчности и дикости. Я не раз испытывал огромную горечь и бессильный гнев, когда встречал в прерии кучи обглоданных костей — следы массового истребления бизонов. Шкуры и рога эти подонки, не заслуживающие того, чтобы называться охотниками, как правило, забирали себе.
При виде этих кладбищ бизонов боль сжимала сердце каждого истинного вестмена, а о том, что при этом думали и как высказывались индейцы, я просто умолчу: это не поддается воспроизведению обычными словами. Но самое печальное состояло в том, что индейцы полагали все это неслучайным, они рассуждали так — раз правительство белых не наказывает этих жестоких негодяев, значит, оно не только допускает, но и, очень может быть, одобряет истребление бизонов, чтобы обречь их, коренных жителей Америки, на голод и вымирание. И когда краснокожие находили хоть какие-то доказательства того, что их подозрения не беспочвенны, они становились такими же безжалостными, как и те, кто убивает бизонов.
Похоже, времена благородных и рыцарственных белых и краснокожих охотников миновали безвозвратно и уже никогда больше не возродятся. Исчезли и стада бизонов. Я, увы, почти уверен в том, что даже если изъезжу весь Запад вдоль и поперек, не найду хотя бы одного настоящего вестмена, а не ряженого под него. Ряженый не сможет у костра рассказать об охоте на бизонов так, как умеет это делать настоящий вестмен — без вранья, но с такими подробностями, перед которыми меркнет любая выдумка. Слышал я о том, что лошади в прерии еще иногда спотыкаются о полуразрушенные черепа бизонов, втоптанные в землю, — на этих местах, вероятнее всего, разыгрывались кровавые сражения между людьми, которых в истории Дикого Запада тоже было немало, когда здесь попиралась власть закона. Но пора возвратиться к нашей охоте.
Мы скакали уже больше часа, и довольно быстро, но все еще не выехали из Медвежьей долины. Наконец Виннету осадил свою лошадь и сказал: