Кэтрин не пропускала ни ноты. Играла, как она надеялась, просто и красиво, скрывая за отсутствием бойкости недостаток мастерства. Затем она поднялась села напротив Ральфа возле камина. Он был ужасно бледен и печален. Возможно, мелодия разбудила в нем тоску по покойной жене.
— Мой отец верил, что музыка — голос Бога, — произнесла Кэтрин спокойно, словно усмиряла испуганную собаку. — Он был миссионером. Мы путешествовали по миру, были в Африке, Индии, Китае. Там, куда его призывали нести глас Божий. Умер он в Китае оставив сиротами нас с сестрой. Он использовал музыку для сближения с людьми в странах, где не понимают английского. Отец считал музыку универсальным языком и верил, что Бог общается с людьми посредством музыки. Ему казалось, что я хорошо играю
И Кэтрин поведала о народах Африки и Китая о том, что людей трогали ее неуклюжее исполнение и проповеди отца. В конце концов они принимали христианство. Их души были спасены от ада.
Все это она, конечно, выдумала, взяла из библиотечных книг, из которых почерпнула сведения об обычаях африканских племен, о яркой и строгой одежде женщин при китайском императорском дворе, об их крошечных ногах и голосах, напоминающих пение птиц. Она описывала подробности, а Труит внимательно слушал.
Когда она закончила, слишком быстро, на ее взгляд, выложив свои скудные познания, он выдержал паузу и спросил:
— Кто вы?
— Я Кэтрин Лэнд. Та особа, которая посылала вам письма. Я не женщина с фотографии, но письма мои.
Ральф поправил брюки, судя по всему, раздумывая над своим ответом.
— Мы с вами поженимся. Но у меня есть своя история. Кем бы вы ни были, кем бы ни оказались, вы должны ее знать.
— Имеете в виду… Вы как будто не уверены. Подозреваете меня? До сих пор?
— Вы спасли мне жизнь. Этого достаточно. Я оценил, что вы для меня сделали. — Ральф посмотрел на нее. — Абсолютно все. Я был болен, почти мертв, но все чувствовал.
Кэтрин сидела неподвижно, со сложенными на коленях руками. Она заглянула в его светлые глаза.
— Вы не тот человек, о котором рассказывали, — заметил Ральф.
— Отец утверждал, что мое лицо… от дьявола. Что человек с таким лицом творит зло. Я отправила вам снимок другой женщины, некрасивой кузины Индии. Вы не хотели, вы так боялись… мой отец…
— Достаточно, — прервал Труит, — Этого достаточно. Я же обещал: мы поженимся. Вы здесь. Мы поженимся.
Они смотрели друг на друга, смотрели на пламя в камине.
— А теперь послушайте, — продолжал Ральф, — Послушайте историю моей жизни.
Какое-то время он молчал, глядя в огонь.
— Слушайте.
Труит открылся ей. Он говорил несколько часов. О своем суровом и горьком детстве. О матери, об иголке, о том, как терзалась его душа во время воскресных проповедей, какими суровыми были глаза матери, неустанно за ним следившие. Он верил матери, как все верят людям, которых любят. Когда они критикуют нас, мы верим им, поскольку слова любимых являются для нас истиной. Поведал он и о своих темных мучительных желаниях. Мать почувствовала эти желания прежде, чем он сам осознал их. Она уловила их, когда он был еще младенцем, а потому даже тогда не брала его на руки.
Он рассказал о смерти своего брата, о его теле в гробу. Они поставили гроб в ледник: ждали, когда земля оттает и можно будет его похоронить. Рассказал ей о женщинах и о Европе, об оргиях во дворцах и в публичных домах.
Ральф не извинял себя. Ни разу не опустился до сентиментальности, не ждал одобрения или сочувствия. Она же не отвернулась от его лица, не встала не прошла по комнате, не пошевелила ногой, не попросила стакан воды. Просто слушала. Его жизнь была изуродована самоистязанием и потаканием собственным прихотям, но вместе с тем казалась ей мужественной.
Да, он причинял боль. Но кто не причинял? Однако и сам страдал. И это все уравнивало.
Также он поделился воспоминаниями об Эмилии, о любви, ставшей для него наваждением. У нее была белая кожа, цветы дрожали в ее волосах, а жемчуг придавал коже розовый блеск. Еще она краснела, когда он заговаривал с ней на своем плохом итальянском языке. Он обожал Эмилию и из-за этого не отвечал на письма отца и на телеграммы. Он пропустил смерть отца, а вернувшись домой, стоял у его могилы рядом с беременной женой.
До сих пор ни одному человеку Ральф не говорил о своем прошлом, но Кэтрин как будущая супруга должна была знать все детали. Он очень старался не жалеть себя, не возлагал ни на кого вину и не отказывался от ответственности. Он упомянул о запахе жасмина, о шелесте шелка во флорентийском палаццо, о пыли, поднимавшейся со старинных полуистлевших гардин, — без поэзии, просто впечатления. А Кэтрин восприняла эту информацию, как если бы прочла о ней в библиотеке.