Рамо и Лолота, оба уроженцы здешних мест, утешали:
— Это все до солнышка! Вот увидите, встанет солнце, съест все облака, выпьет всю влагу.
Они были правы. Сначала у всех были словно туго-натуго забинтованы глаза. Но вдруг люди почувствовали, что их глазные повязки стали менее тугими, что они будто бы редеют, облегчаются. Слой за слоем невидимые руки разматывали бинт. Вот точно забрезжил где-то свет. Сильнее, еще сильнее… Три, а может быть, две марлевые повязки остались на глазах. Вот уже осталась только одна.
И вдруг золотым, зеленым, синим брызнул свет, хлынул в глаза, и вся долина заиграла, заискрилась, задвигалась перед волшебно прозревшими людьми. Каждый звук теперь стал отчетливым, точно камешек в прозрачном ручье.
Но, едва прозрев, едва оглядевшись, люди увидели то, что было скрыто туманом: на шоссе, у самого въезда в долину, стояло несколько джипов с полицейскими и две легковые машины полицейского начальства.
— Эге, вот и коровы прибыли! — закричал мальчишеский голос, беспечный и дерзкий. — Только их и не хватало! Значит, теперь все в сборе!
— Небось порцию слезоточивых привезли? — подхватил второй. — Вон, вон сколько салатных корзинок!
Защелкали дверцы, и полицейские тяжело спрыгнули на асфальт. Начальство, выйдя из машин и поглядывая в сторону долины, о чем-то совещалось. На крыльях автомобилей подрагивали длинные антенны, точно усики насекомых, которые осторожно принюхивались к чему-то. Полицейские рассыпались и поодиночке незаметно начали продвигаться к машинам и к скалам в глубине долины. Люди, насупившись, разглядывали их, и под сотнями этих настороженных и неприязненных глаз полицейские чувствовали себя беспокойно и неловко.
Солнце осветило живой многолюдный пестрый лагерь, раскинувшийся привольно и широко. С первого взгляда никто не смог бы определить, что здесь такое: привал переселенцев, горный поселок геологов или золотоискателей или, быть может, просто ярмарка, где торговцы еще не успели разложить, раскинуть свои товары. Праздничны, искристы были краски: свежо желтело дерево скамеек и щитов, легкая голубизна и прозрачность реяла в самом воздухе; кумачовые плакаты, и лозунги, и трехцветные флаги, свисающие с острых ребер скал, еще прибавляли свой горячий, радостный тон к великолепию этого утра.
Но стоило вчитаться в слова плакатов и лозунгов, требовательные, гневные, говорящие о нужде народа, о воле народа, о возмущении народа, стоило вглядеться попристальней в лица тех, кто был уже здесь, или тех, кто только еще приходил в Турью долину, как всякому становилось ясно: не на веселый летний пикник собирались сюда люди. Суровость лежала на лицах. Даже дети не затевали шумных игр, будто понимая настроение взрослых. Кругом все точно насупилось, все шло вразрез и с бьющей в глаза радугой красок и с расцветающим все пышнее лазурным днем.
Все больше и больше появлялось машин, мотоциклов, экипажей. Они уже не умещались на отведенной для них площадке и, как большие, неуклюжие животные, тыкались в разные стороны, ища себе удобного пристанища. Гудели сигналы. Машины выстраивались теперь уже по краям шоссе или съезжали по долине вниз и занимали новые площадки. К счастью, в Турьей долине хватало места для всех.
Приехало два автобуса из Сонора: один привез студентов, другой — преподавателей университета. С гор спустилась делегация пастухов: все с темными, точно дублеными, лицами, с длинными резными посохами, в толстых мохнатых плащах и куртках, какие носили, наверное, еще библейские пастухи. Пришла целая группа плетельщиц стульев, они несли с собой плакат: «Жатва и сенокос нуждаются в мире больше, чем в солнце».
На мотоциклах приехали инвалиды войны. Некоторые с трудом выбирались из своих колясок, им помогали жены и дети. Особенно один, высокий, совсем седой, в черных очках, загораживающих глаза, с пустым правым рукавом, засунутым в карман старой военной куртки, останавливал на себе внимание. Он приехал, видимо, издалека, очень устал. Лицо его было иссиня-бледно, лоб в мелких белых шрамах. За рулем его мотоцикла сидела молодая женщина. Она помогла ему выбраться из коляски и осторожно повела к скамейкам, что-то оживленно объясняя ему по дороге. Он слушал, чуть наклонив к ней голову, и в его черных очках отражалось солнце.
Осунувшаяся за ночь, бледная Франсуаза привела целую колонну женщин из Заречья. «Мы не отдадим войне наших детей!», «Долой тех, кто хочет войны!» — было написано на их плакатах. Рядом, ухватясь за юбки матерей, шагали дети. Среди них была и знакомая нам девочка в линялом ситцевом платье. Лицо у нее было гордое и очень взрослое: маленькая женщина, уже узнавшая, почем фунт лиха.