Он понурился. Клэр стало неловко: мальчик всерьез, а она-то…
— Тс… Давай слушать, что говорят. Может, потом ты, правда, напишешь об этом, — сказала она, вдруг как бы опомнившись. Нет. Не надо думать о выступлении. Когда она будет там, на трибуне, нужные слова сами придут…
На трибуне в эту минуту стоял старый профессор Будри. Ясными, мудрыми глазами он смотрел на людей в долине.
— Дорогие мои соотечественники, я говорю беспристрастно. Говорю как человек, который скоро уйдет от опасности человеческих столкновений и у которого есть только одно желание — служить Франции, служить ей до конца. Если Франция войдет в военные союзы — это будет большая неосторожность, страшная неосторожность…
Старого профессора слушают с великим вниманием: все знают его честность, его верность, знают, что ему уже недолго осталось жить. То, что он говорит, — его завещание народу.
Потом с таким же вниманием слушают Франсуазу Кюньо, молодого Венсана, пастуха в мохнатой куртке и горбатенькую плетельщицу стульев. Все они говорят о том, что наболело, что жжет и сдавливает сердце: о бедности народа, о дороговизне, о том, что слишком велики налоги, о том, что люди получают слишком мало за свой труд. И о некоторых членах правительства, которые пляшут под дудку хозяев из Штатов, тоже говорят с гневом, с возмущением, с болью.
Долина слушает, то мрачнея, затихая, то вдруг мгновенно вспыхивая сухим фейерверком аплодисментов. Она вся подвижная, вся живая, эта долина, — вся, как единый напряженный, беспокойный организм.
Клэр уже позабыла о собственной речи, о своих тревогах. Она слушает, точно плывя по бурной реке, отдаваясь то гневу, то радости. Ведь и она дочь своего народа, плоть от плоти его.
Но вот до нее доносится голос Кюньо:
— …выступит от Гнезда грачей Клэр Дамьен.
Славное имя Дамьен прокатывается по долине, вызывает мгновенный отклик. Грохочут, рукоплещут, кричат что-то люди. Клэр подымается дрожа.
— Ты… ты не бойся. Все будет отлично, — говорит внезапно вынырнувший откуда-то Этьенн. Он старается не смотреть на Клэр, потому что и у него прыгают губы и вид далеко не уверенный.
— Клэр! Вот тебе. Возьми на счастье, — шепчет Жюжю и сует в руку девочки что-то маленькое и пушистое. — Я взял это на столе у Матери, — торопится он.
Каким немыслимо далеким кажется путь к трибуне! Ноги Клэр отяжелели. А тут еще солнце бьет прямо в лицо и обдает жаром щеки. А может, это не солнце, а кровь приливает к щекам?
Тысячи глаз видят легкую девичью фигурку, темную шапку волос, смуглые руки. Клэр машинально разжимает кулак. На ладони у нее лежит пушистый белый эдельвейс — цветок, подаренный Матери. И воспоминание о том давнишнем, счастливом утре вдруг придает ей силы. Она взглядывает вниз, она смело смотрит на народ, она ничего больше не боится.
— Вот у меня здесь эдельвейс, — слышат люди голос девочки и видят у нее в руке что-то маленькое и белое. — Все знают этот самый красивый горный цветок. Один наш мальчик лазил за ним на почти неприступную скалу Волчьего Зуба и принес его нашей Матери — Марселине Берто. Мы очень любим Мать. Она для нас все…
Клэр останавливается. О чем сказать сперва: о доброте Матери или о ее храбрости, о ее справедливости? Она облизывает губы. Солнце нестерпимо печет. Сухой комок стоит в горле девочки.
— Марселина Берто взяла меня к себе, когда я была совсем маленькой, — снова начинает она. — Она взяла меня, когда я осталась совсем одна на свете. Нацисты тогда только что казнили моего отца и убили мою маму…
Теперь Клэр говорит очень громко, почти кричит. От волнения она жестикулирует и ничего не замечает перед собой. Она не замечает, что уже несколько минут внизу, под трибуной, происходит какое-то движение. Все взгляды обращены на странную пару, которая пробирается между сидящими и стоящими людьми к скале. Наконец нашелся тот, кого так нетерпеливо и тщетно ждали все грачи! Наконец-то появился Точильщик Жан, сутулый, живой, стремительный, как всегда! Он ведет за собой старого человека в панаме, сдвинутой на затылок, с красным, не то сердитым, не то возбужденным лицом.
— Для меня… для всех наших ребят Марселина Берто сделала так много, что невозможно сосчитать, — продолжает, не видя этой пары, Клэр. — Она создала наше Гнездо, она сама учила нас, чтобы мы стали настоящими людьми — умелыми, честными, нужными народу…
— Эй! Эй! Погоди минуточку, дай я скажу! — раздается вдруг крик под самой трибуной. Клэр замолкает, не договорив.
— Пропустите меня! Дайте сказать Антуану Дюшапелю! — кричит, размахивая руками, сердитый старик. Он даже подпрыгивает раз или два, чтобы его лучше расслышали на трибуне. При этом полы его пиджака разлетаются, точно петушиные крылья.