Катя, жена Кирилла, оказалась кругленькой, как шарик, белокурой женщиной с удивительно добродушным лицом и наивным взглядом. Ничего общего со зловещим образом роковой незнакомки, возникшим из показаний мальчишки!
— Да в чем дело-то?!
Настигший меня Кирилл довольно грубо выхватил снимок, на котором все семейство было запечатлено, видимо, во время прогулки — столпившимся возле входа в зоопарк.
— Не дергайся, сейчас скажу, — пообещала я. — Но вначале ответь, когда это вы фотографировались?
— В прошлом году…
— Надеюсь, твоя Катя с тех пор не похудела?..
— Ты что, спятила? — оторопел Калинин. — С какой стати ей худеть? Она мне и так нравится!.. И какое тебе дело до…
— Калинин, умолкни и слушай: Милка оставила завещание, по которому все, что у нее есть… было… включая квартиру на «Полежаевской», отходит Саше!
Установилась мгновенная тишина, а на лицах тети Вали и Рудика проступило одинаковое недоумение.
— Нет… — пролепетал Кирилл. — Ох, нет…
И бессильно опустился на стул, по счастью стоявший у него за спиной: единственное, что до него дошло сразу, — это то, что у следствия появился еще один, да еще какой весомый, повод его подозревать.
Окончательно сбитые с толку тетя Валя и Рудик молча переглянулись.
— Думаю, — сказала я, — ты зря так перепугался… Кстати, никакого смысла скрывать суть проблемы, по-моему, нет, а?
Калинин махнул рукой — в том смысле, что, мол, делай что хочешь: мне уже все равно.
— Просто вы не в курсе, — сказала я, обращаясь сразу и к тете Вале, и к Рудику, — что Людмила кучу лет назад была замужем за Кириллом и Сашка — их общий сын… Мила при разводе оставила его отцу…
Рудик издал какой-то нечленораздельный звук и, приоткрыв рот, уставился на Калинина. Валентина Петровна после мгновенной, почти неуловимой паузы, бросив на меня короткий внимательный взгляд, неожиданно кивнула.
— Возможно, Рудик действительно не в курсе, но я это знала, — сухо произнесла она.
Все-таки до чего же сильно в женщинах, даже таких достойных и добросердечных, как наша тетя Валя, самолюбие, как легко его, оказывается, задеть!.. Дело в том, что впервые в жизни я не поверила ей… И единственная причина, по которой Валентина Петровна решилась сочинить это на ходу, была действительно единственной: мысль о том, что Милка, ее любимица, ее почти что приемная дочь, не сообщила тете Вале такого важного факта своей биографии, конечно же причиняла той боль… То есть задевала ее самолюбие…
Я невольно отвела глаза от тети-Валиного слегка порозовевшего лица и сосредоточилась на Рудике, продолжавшем потрясенно глазеть на Калинина. Похоже, у Кирилла в данный момент, прямо здесь и сейчас, образовывался еще один вражина…
— Слушай, — дернула я за рукав остолбеневшего фотокора, — чего ради ты на него вылупился словно на ядовитую змею?.. Ты-то сам ведь и слова никому не сказал о том, что вы с Милкой подавали заявление, верно?..
— А?.. — Рудик вздрогнул и посмотрел наконец на меня осмысленно. — Почему? Валентина Петровна знала… Я молчал, потому что так хотела Мила… Она… Она собиралась сделать сюрприз…
— Кому?! — Я наконец взорвалась — сама не зная почему. Скорее всего потому, что интуитивно, шкурой уже довольно давно чувствовала во всем происходящем какую-то не ложь даже, а недоговоренность… Нет, именно ложь! Как будто невидимый, но властный и упорный режиссер заставлял нас играть по своему собственному сценарию… По сценарию, выгодному одному-единственному на свете человеку — Милкиному убийце.
И, вопреки постепенно нарастающему внутреннему протесту, все больше напоминающему самый обыкновенный страх, я с такой же ясностью понимала, точнее, чувствовала, что пока ему это удается… Что каждое слово, произнесенное мной, тетей Валей, Рудиком и вновь раздавленным собственной трусостью Кириллом — это заранее предусмотренные им реплики, что все мы послушны его беззвучному суфлированию… Что даже выдержанная, разумная тетя Валя попала под этот кошмарный гипноз.
Вероятно, если бы не предупреждение Корнета, о котором я, к счастью, вспомнила, прежде чем открыть рот, я бы брякнула в этот момент что-нибудь лишнее — из разряда сведений, категорически запрещенных Оболенским к разглашению. Но я о нем вспомнила и поэтому сочла за благо взять себя в руки, вернувшись к разговору с белым как мел Гофманом.