Римляне любили пользоваться подобными сравнениями. Насколько помнил Арминий, это сравнение приводилось в какой-то поэме — правда, кажется, написанной на греческом, а не на латыни. Германец знал, что все образованные римляне считают нужным помимо родного знать еще и греческий язык… Но на этом его познания исчерпывались.
В любом случае у него не было времени разбираться, что за поэма и на каком языке пришла ему на ум. На смену сраженному врагу явился новый, который чуть было не достал германца мощным колющим ударом. Этот сукин сын прекрасно освоил римскую манеру боя и укрывался за большим, надежным щитом. Преодолеть такую защиту было очень непросто. Удары Арминия лишь царапали толстую кожу, натянутую на щит паннонца, но не могли пробить ее и ранить противника.
Но тут на фланг повстанцев обрушились легионеры.
С этого мгновения битва перестала быть битвой, превратившись в избиение. Паннонцы поняли то, что им следовало понять гораздо раньше: они оказались в меньшинстве перед лицом превосходящих сил противника, на открытом месте, без надежды получить подкрепление, без надежды бежать или найти укрытие, где можно было бы сдержать натиск врага. Иными словами, они были обречены. Теперь противнику Арминия пришлось противостоять еще двум германцам, противники которых обратились в отчаянное бегство. Умелый боец, паннонец с успехом сражался с одним неприятелем, но не смог отбиваться сразу от троих, атакующих с разных сторон. Один из германцев свалил его, подрезав сухожилие, а едва мятежник с ревом рухнул наземь, Арминий располосовал ему горло.
— Поделом ему! — удовлетворенно прорычал германец, вытирая окровавленный клинок о травянистый холмик.
— Клянусь богами, так и есть, — подтвердил Арминий. — Прикончим-ка остальных. Похоже, дело пахнет славной добычей.
— Наверняка. Надо только позаботиться, чтобы жадные римляне не прибрали к рукам больше, чем им причитается. Ведь алчность у них в крови, — заметил еще один германец.
— Я тоже так думаю, — отозвался Арминий. — Но делить добычу будем после, сперва надо помешать уйти проклятым недоумкам. Вперед!
И он устремился за уцелевшими паннонцами, обратившимися в паническое бегство. Солнце клонилось к западу, и темная тень бежала впереди Арминия. Другие германцы мчались за своим вождем.
Война — это великая, немыслимо азартная игра… Если ты выигрываешь.
Квинтилий Вар со вздохом облегчения шагнул со сходней на причал. Он не любил путешествовать на борту судна, хотя, разумеется, мог вынести такое путешествие, если не было другого выхода. В данном случае выхода не было: морской путь от римского порта Остии до Массилии[3] занял куда меньше времени, чем на него ушло бы, добирайся туда Вар по суше. Правда, теперь все равно придется проделать по суше остаток пути до базы легионов у Рейна.
Жаль, что нельзя просто закрыть глаза — и тут же оказаться на месте. А еще хуже, что нельзя закрыть глаза — и устроить так, чтобы там вместо Вара оказался кто-нибудь другой. Но что поделать, если Август пожелал, чтобы именно Вар выполнил эту работу. Ему оказана высокая честь. Так, по крайней мере, заявили все его друзья, утверждая, будто за него рады… Хотя, похоже, они куда больше радовались, что подобную честь оказали Вару, а не им самим. Никто из них не выказал ни малейшего желания проводить его до границы.
В том числе и его жена.
— Если мой двоюродный дядя сказал, что ты должен ехать в Германию, значит, так тому и быть, — заявила Клавдия Пульхра. — Но он, кажется, не заикался, чтобы я ехала с тобой, так что тут и обсуждать нечего.
Надо отдать ей должное — до самого отплытия она одаривала Вара неземным блаженством. Но очень хотелось верить, что сразу по отбытии мужа эта особа не взялась одаривать таким же блаженством какого-нибудь другого мужчину… А если и взялась, у нее хотя бы хватает ума это не афишировать. Если уж Август не остановился перед тем, чтобы сослать на захолустный островок родную дочь за ее бесстыдство, то внучатой племяннице и вовсе не приходилось рассчитывать на снисхождение.
Впрочем, чем бы ни занималась в Риме Клавдия Пульхра, Вару не стоило оглядываться назад: ему предстояло разобраться с тем, что ожидало его здесь.
Посмотрев с причала на Массилию, он поймал себя на том, что приятно удивлен.
— Неплохо, — заметил он.
— Но и не слишком хорошо, — хмуро заметил Аристокл.
Желудок грека не выносил качки, поэтому раб еще больше своего господина не любил морских путешествий. Сейчас, похоже, Аристокл просто еще не осознал, что они добрались до суши.