Это так абсурдно… внутри бушует гнев, а наружу выходит только беспомощность!
Он ругает каждого, кого когда-либо знал, каждого, кто даже близко не стоял рядом. Вся эта бессмысленность жизни сжимает его сердце. Даже стены палаты, кажется, смеются над ним.
СРАНАЯ ПАЛАТА, НЕНАВИЖУ!!! — фляга его уже давно засвистела, а в голове звучат только грязные слова и вопли.
И в конце концов, вихрь его разгневанных речей начинает улетучиваться, как дым от обожженной поляны. Максвелл понимает, что его гнев — это лишь мгновение в широком потоке времени. Он чувствует, как измученные горячей страстью слова перетекают в чередующийся вдох и выдох.
С каждой секундой его безмолвия, Максвелл чувствует, как в нем рождается стремление, желание хоть как-то двигаться, вырваться из этой неподвижности. Он начинает торговаться сам с собой, как барыга на базаре, обещая все больше и больше, лишь бы его тело хоть на мгновение послушалось.
Если хотя бы мизинец пошевелится, я перестану ругаться матом! — думает он, нацеливая всю свою внутреннюю мощь на этот маленький палец.
Он сосредотачивается, пытаясь передвинуть его, но ничего не происходит.
Если хотя бы средний палец пошевелится, я больше никого и никогда не стану обманывать! — обещает он себе.
Но даже с этой мотивацией ничего не меняется.
Хорошо, хорошо! — Максвелл решает дать себе последний шанс.
Если я хотя бы шевельну мизинцем на левой ноге, я навсегда расстанусь с этими чертовыми наркотиками! — он представляет себя без этой зависимости, мечтает о будущем, где он может наконец-то вырваться в лучшую жизнь.
И всё же, его тело остается неподвижным, как будто его обещания не достойны даже малейшего ответа. Он ощущает, как нутро его закипает. Все эти обещания, все эти торги — как будто последний бой в его собственной голове.
И вновь он сталкивается с непреклонным молчанием своего тела.
Бездна поглощает Максвелла, словно он столкнулся с черной дырой, готовой затянуть его в свои бездонные глубины. Яркие цвета угасают, как свечение фонаря в ночи, а радость исчезает из его внутреннего мира, испаряясь под лучами солнца. Всё вокруг утрачивает смысл, как картина, размытая дождем.
Всё, что раньше было важным, теперь кажется бессмысленным. Он ощущает, как энергия вытекает наружу через огромную дыру в его сердце. Силы покидают его разум, вытекая сквозь парализованные пальцы.
Что я вообще могу сделать?
Максвелл вглядывается в свои руки, но они как будто принадлежат чужому человеку. Он ощущает, что утратил свою самостоятельность, стал марионеткой неппроглядной пустоты.
Зачем мне вообще такая жизнь?
Он смотрит в окно, видя за его рамой жизнь, которую он был вынужден оставить позади. Там шумят города, люди спешат, заботы и радости вихрем сменяют друг друга. А он — замкнут в своей мясной пустоте.
Максвелл ощущает тяжесть мгновений, которые тянутся вечностью.
Я бы отдал душу… — говорит он про себя, — Если бы у меня появилась возможность снова двигаться, я бы отдал душу.
И в этот момент что-то начинает меняться. Он чувствует, как внутри него что-то шевелится, словно зародыш новой надежды начал прорастать в его сердце. Тьма начинает рассеиваться, как уходящий туман, и в его груди раздаются первые тихие удары — ритм жизни, который он начинает вновь ощущать.
Как внезапная вспышка света, он вдруг чувствует что-то — слабое, но ощутимое.
Рука!
Его рука начинает двигаться!
Он смотрит на свою руку, как будто видит её впервые. Дрожащими пальцами он начинает делать медленные движения, воодушевленно раскручивая их внутри толстого слоя гипса.
Черт возьми, ну вот же она, моя рука!
Пальцы его руки начинают сжиматься и разжиматься, словно они впервые учатся этому, словно рука новорожденного, открывающего для себя мир. Его глаза сверкают, в них горят надежда и живость, которые он так долго терял.
Максвелл понимает, что это всего лишь первый шаг, но он готов идти дальше. Он готов бороться за каждое движение, за каждую минуту своей жизни. Его рука двигается, и в этом движении он находит новую истину, новую надежду.
Я верну свою жизнь! — кричит он внутри самого себя, бросая вызов судьбе.
Сдайся…
Что?
Отпусти…
Темнота начинает сгущаться, как рука на шее, и Максвелл агрессивно зажмуривается, пытаясь защититься от этой невидимой силы. Но уже слишком поздно. Свист в ушах пронзает его барабанные перепонки, и он закричал, но этот крик утонул в хаосе его израненного рта.
Тело бунтует, органы чувств кажутся предателями, и он пытается собрать себя в кулак. Мурашки катятся по коже нотами мрачного симфонического произведения.