Первое предчувствие, что что-то не так, появилось у Мити Радиолова в автобусе. Радиолов пытался протиснуться мимо крупной дамы, занимавшей полмаршрутки, но дама возмущённо пихнула виолончель в бок и крикнула Мите: «А ну, убери свою бандуру!»
И вдруг виолончель произнесла приятным баритоном: «Сама ты, тётенька, бандура!» – и густо рассмеялась.
Митя готов был поклясться, что голос раздался из чехла, но поверить в это было невозможно.
– Вот тебе и на тебе! Новое поколение! – закатила глаза тётенька.
Но она не договорила, потому что Митя открыл рот, чтобы извиниться, но из него вырвалась выразительная мелодия, с той интонацией, какая могла быть только у виолончели. Митя, увидев вытаращенные тётенькины глаза, сделал вторую попытку оправдаться. Но выдал музыкальное возмущение, напирая на ноту «до». Митя прикрыл рот ладонью и быстренько выскочил на чужой остановке. По дороге он подпрыгивал и поскуливал высокими нотами, а виолончель, прыгая вместе с ним, гудела на всю улицу почти по-шаляпински: «Ух, эх. Не дрова несёшь. Дубинушка, ухнем!» и ещё что-нибудь эдакое.
В голове у Мити перемешались слова и звуки, и он потерял способность соображать.
Забежав домой, Митя осторожно приставил виолончель к стене в своей комнате и забросал сверху одеждой. Как раз у него на полу скопилась пирамида из мятых футболок, джинсов и рубашек вперемешку с нотными тетрадями и комиксами. Детали этой пирамиды он две недели собирался рассортировать и распихать по шкафам, но находились дела поважнее.
Родители ещё не пришли с работы. Они относились с пониманием к беспорядку на Митиной территории и называли это «творческий хаос». Он был уверен, что мама не станет копаться в его вещах и не раскопает флейту.
Мальчик рухнул на диван и, несмотря на то, что ему послышалось, как под ворохом вещей нечто тихо посапывает, провалился в глубокий беспокойный сон.
Лидочка Рожкова прибежала домой в прекрасном настроении. Пианино она с собой не таскала, поэтому в автобусе ей никто замечаний не делал.
Лидочка уселась на диван поудобнее, чтобы часика три спокойно поболтать с подругой по телефону обо всём, о чём обычно болтают девчонки. Набрала номер домашнего телефона, услышала голос подруги и…
С Лидочкиных губ слетела соната Бетховена, со всеми ошибками, какие она допускала на уроках.
– Алё! Кто это? – спросила подруга.
Лидочка снова открыла рот и с ужасом услышала сонату в своём исполнении.
– Да вы что, издеваетесь? Кто это? – взвизгнула подруга.
Лидочка осмотрела корпус телефона, поводила пальцем по экрану, снова выдула несколько звуков, которые оформились в мелодию «Fantastic Beast Theme». И тут она услышала кокетливый подружкин голос:
– А-а, Лёва, это ты? Я так и думала. Что, надоела тебе Лидка со своими закидонами, решил ко мне подкатить? Хи-хи-хи. Ладно уж, приезжай, поняла твой намёк. Мы же договаривались посмотреть «Фантастических тварей».
Лидочка отбросила от себя телефон, как ядовитую змею. От обиды и бессилия у неё на глаза навернулись слёзы.
Она проверила свой голос, убедилась, что говорить по-человечески не может, и глубоко задумалась. В голове у неё пронеслись три вопроса, не связанных между собой: «Что со мной не так? Как она могла? Я – уродина?»
– Гад какой! – донеслось вдруг до неё откуда-то справа.
Лидочка медленно повернула голову на звук но, кроме пианино и рыжего кота в углу, ничего не было. Лидочка заподозрила кота, всё-таки живое существо, хотела его окликнуть, но вместо этого сыграла вопросительную мелодию. Лидочка откашлялась, издала несколько фальшивых нот и убедилась, что у неё что-то с гортанью.
Кот поморщился и отвернулся.
– Я говорю, гад какой! – явственно повторило пианино. – И подруга тоже никудышная.
В том, что с ней заговорило пианино, Лидочка теперь не сомневалась: клавиши ходуном ходили, будто нажимаемые невидимой рукой.
Лидочка, дрожа, села за инструмент и положила руки на клавиши.
– Ничего не выйдет! – звонко рассмеялось пианино, и клавиши разбежались под Лидочкиными тонкими пальцами.
Тогда девочка поняла всю нелепость происходящего и решила, что теперь-то она готова упасть в обморок. Бедная Лидочка так и хлопнулась прямо на ковёр.
Последний из этой троицы – Федя Свиристелкин – не сразу обнаружил пропажу собственного голоса. Он был неразговорчивым мальчиком. В трамвае он молча протянул контролёру деньги и молча убрал билет в карман. Дома он молча переоделся, молча поел и сделал домашние задания без единого звука. Затем он пошёл принять душ перед сном, а в ванной он не имел привычки петь, как некоторые. Ему и во время хоровых занятий намекали, что неплохо было бы петь, а не просто открывать рот.