– Прошу прощения, – прервал ее размышления водитель. – Не вы снимались в рекламе автомобилей?
Стелла ощутила легкую досаду оттого, что после двадцати одной картины, бесчисленных шекспировских постановок и одного «высокохудожественного» фильма, когда она раздевалась перед камерой донага, ее знают только по рекламе.
– Да, – по-деловому ответила она, – я.
– Надеюсь, в моей машине места хватает? – радостно захихикал водитель.
Стелла взглянула с недоумением.
– Ну, места для ног.
Стелла вяло улыбнулась и мысленно напомнила себе, сколько ей заплатили за этот ролик. Вполне достаточно, чтобы в «Ночи желания» согласиться играть за гроши. Если, конечно, она получит роль.
Стелла обожала дорогу. Пребывание между пунктом А и пунктом Б давало ощущение некоей надежности и внутреннего комфорта. И никому от тебя ничего не нужно. Когда за ней приходила машина, чтобы везти на съемочную площадку или на телевидение, Стелла порой испытывала желание навсегда остаться в салоне автомобиля, вместо того чтобы сразу по прибытии включать на полную мощность все свои чары. Быть легендой – тяжелая работа.
Первую часть пути следовало проехать электричкой до Брайтона. На этой линии персонал был настолько привычен к знаменитостям, что бармен был готов чуть ли не сам раздавать автографы. И все же Стелла не стала снимать темные очки и спряталась за рассудительным «Гардиан». В Брайтоне она сделала пересадку до Овинтона – всего несколько остановок, – а дальше взяла такси, чтобы проделать последние несколько миль до Нижнего Дичвелла, где и жила ее мать.
Нижний Дичвелл – поселок на сорок домов в холмистой местности, в такой степени пасторально-лубочный, что в нем были в ходу нарядные настольные салфетки, игральные карты и шоколадные конфеты. Насколько могла припомнить Стелла, никакого Верхнего Дичвелла отродясь не существовало, поэтому происхождение названия оставалось загадкой.
Уже июнь, а она за работой даже не заметила, как наступило лето. В Нижнем Дичвелле это было бы невозможно. Когда-то благополучие поселка целиком зависело от прихотей погоды. При всей игрушечной красоте его домиков, с розами у входа и выложенными галькой стенами, сто лет назад здесь каждая семья работала в господском имении, церкви или на ферме. По большей части эти дома в те времена были пропитаны сыростью (откуда – извечный кашель тружеников), не поражали обилием мебели, за исключением какого-нибудь кресла с прямой спинкой и грубого стола, зато были заполнены таким количеством ребятни, что от голода их спасала только свинья, за которой ухаживали более тщательно, чем за любым из хозяйских отпрысков.
Изначальные обитатели этих домиков сегодня попадали бы в обморок при виде своих жилищ. Теперь всякий старался переплюнуть соседей обилием подвесных цветочных корзинок, декоративными тачками со всевозможными фигурками, секционными теплицами и белой садовой мебелью.
Никто из обитателей этих коттеджей больше не имел профессионального отношения к земле, разве что садовник-дизайнер сомнительной сексуальной ориентации, обосновавшийся в бывшей школе и зарабатывавший на жизнь составлением садовых композиций по законам фэн-шуй.
И лишь один коттедж устоял перед этим натиском дачной культуры, хотя слово «коттедж» не в полной мере передавало элегантность выдержанного в классических пропорциях желтого каменного дома с белой дверью под красивым резным козырьком. Это и был дом Би, плод гастролей всей ее жизни, поездок по бывшим колониям с осовремененными постановками по Ноэлю Кауарду и вечнозелеными мюзиклами типа «Бойфренда». Если мать и мучилась угрызениями совести за то, что вечно отсутствовала на протяжении всего Стеллиного детства, оставляя дочь то на попечение монашек, то в пансионах, – она этого никогда не показывала. Монашки добросовестно присматривали за Стеллой и просто пришли в экстаз, когда после трех дней молчаливого затворничества ей начало казаться, что она услышала глас божий и почувствовала призвание принять постриг. Когда тянущие боли в животе, которые тринадцатилетняя Стелла приняла за глас божий, оказались всего-навсего предвестниками первой менструации, монашки потеряли к ней всякий интерес.
Стелла улыбнулась. Ее наивысшим приближением к монашеской жизни с тех пор стала роль полоумной, сексуально озабоченной матушки-настоятельницы в фильме Кена Рассела. Будем надеяться, что ее монашки этого фильма не видели.
– Стелла, дорогая, вот так сюрприз! Почему с вокзала не позвонила? Я бы за тобой приехала.
Би сняла широкополую шляпу, которую всегда надевала, когда возилась в саду, и обняла дочь. В придачу к шляпе на ней были застиранные брюки для верховой езды, допотопные сапоги того же назначения и белая блуза с оборками. Она по-прежнему пользовалась накладными ресницами, как в былые сценические времена, и являла собой нечто среднее между Витой Сэквил-Вест и Барбарой Картленд.
Стелла мысленно помолилась, чтобы в отличие от Виты у ее матери не было умопомрачительной интрижки с чужой женой. Скорее всего, нет. Все бы соседи знали, а кроме того, несмотря на неумолимые годы, Би предпочитала мужское общество.
– Привет, Беатрис, мышь белая. – Стелла с матерью никогда не баловали друг друга сентиментальной лексикой. – Рада тебя видеть.
– Я тоже. Ты как раз вовремя – поможешь мне выдавить двадцать четыре стакана апельсинового сока.
Озадаченная, Стелла проследовала за матерью в тенистую, прохладную гостиную с низкими потолочными балками и бледно-желтыми стенами. Ее мать, которая никогда в жизни не была любительницей дачного светского общества, на закате дней необычайным образом обрела к этому вкус. Возможно, это была всего лишь очередная роль из того множества, что ей доводилось играть. Би исполняла ее, как и все прочие, блистательно.
– Господи, зачем же тебе двадцать четыре стакана сока? – спросила Стелла. – Надеюсь, ты не ждешь в гости мужской хор?
– Нет, всего лишь детей из приходской школы. Я разрешаю им сюда являться, брать мои старые вещи и играть для меня какую-нибудь пьеску. Они будут в восторге, если их судьей станешь и ты. Хотя, мне кажется, они так юны, что вряд ли видели тебя на сцене. – Она сделала многозначительную паузу. – К счастью.
– Даже не надейся. Плакат из этого дурацкого фильма про мотоциклистку висит в каждой спальне в лучших мужских школах. Информация из надежных источников.
– Да уж, и все из-за того, что под кожанкой у тебя ничего нет. – Реплика Би прозвучала немного излишне язвительно. – Не обольщайся. Твое актерское мастерство тут ни при чем.
– Я и не обольщаюсь.
Дальнейшая дискуссия была прервана нашествием шумной орды детей, с гиканьем и прыжками вывалившихся из микроавтобусов. В соседних домиках неодобрительно вздрогнули набивные занавески. Би и виду не подала. «Как похоже на маму, – подумала Стелла, – даже не поинтересоваться, зачем вдруг нагрянула дочь, посреди рабочей недели и без звонка».
А зачем она, в самом деле, приехала? Если ей требуется лишняя доза заверений в том, что она еще достаточно молода для роли в «Ночи», то вряд ли для этого стоило обращаться к Би.
Дети, уже облаченные в наряды дам Викторианской эпохи, и высшего и сомнительного общества (одна миниатюрная рыженькая была в брыжах и камзоле), явили зрителям малоправдоподобную эклектическую постановку, в которой одновременно действовали Елизавета I и миссис Бриджес из «Вверх по лестнице, ведущей вниз».
– Блестяще, мои милые! – поздравила Би. – Вы все играли просто великолепно.
– Эти шмотки стоят целое состояние, – заметила Стелла, видя, как десятилетняя Джульетта наступила на шелковую туфельку одной из распутниц, оставив огромное пятно. – Ты бы лучше продала их с аукциона, чем отдавать на растерзание этим чадам.
– По мне, лучше пусть от них будет хоть какая польза, – отозвалась Би. – А теперь, пожалуйста, снимите мои великолепные наряды, прежде чем я угощу вас соком, – произнесла она авторитетным тоном прирожденной учительницы. – И не забудьте повесить их на плечики, чтобы они сгодились и для следующего представления! – Она опять повернулась к дочери: – Ты никогда не видела особого смысла в детях, правда, дорогая?