Оглянувшись, Лиля увидела совсем близко вражеский истребитель. Он приближался, он несся прямо на нее, и она бессильна была что-нибудь сделать. Неужели сейчас?!
Самолет показался ей огромным страшным чудовищем, которое быстро разрасталось, увеличиваясь в размерах, превращаясь в черную тучу… Еще секунда — и эта черная туча закроет все небо!.. «Прыгать! Прыгать с парашютом!.. Успею ли? Нет, не дадут…» — пронеслось в сознании. От охватившего ее чувства беспомощности и отчаяния захотелось громко, во весь голос, закричать…
Яркий огонь блеснул перед глазами. Мгновенно что-то горячее ударило в спину и захлестнуло Лилю целиком… Красные круги поплыли волнами, расходясь из одной точки… Все увеличиваясь и увеличиваясь, они заполнили небо и весь мир…
Она уже не почувствовала боли. Она уже ничего не видела, ничего не слышала. И только в угасающем сознании мелькали обрывки воспоминаний… На какое-то короткое мгновение ей показалось, что она лежит на песке, а солнце бьет в глаза и рядом плещет море… Песок горячий, трудно выдержать. И снова красные круги… «Это — конец! Нет!! Прыгать! Леша, прикрой! Я ранена… Тяни, Лиля, я — здесь… „Девятка“, „девятка“, атакую!.. Я — „пятый“, горю! Иду на таран! Прощайте… Ты, конек вороной… Ка-тя! Что я честно погиб за рабочих… Прыгать!!»
Самолет, войдя в пике, несся к земле… До самого конца, до того момента, когда произошел взрыв, где-то глубоко в мозгу, в одной точке, отчаянно билась последняя мысль: прыгать!..
Госпитальная палата
Посвящаю
Новиковой Екатерине Степановне, подполковнику в отставке, героине Великой Отечественной войны
Слежавшийся за зиму снег почернел и осел. Первые ручейки, зарождаясь где-то под снегом, смело пробивали себе дорогу на московских улицах. Начиналась весна 1944 года.
С каждым новым утром мартовское солнце все раньше заглядывало в окна госпиталя — четырехэтажного кирпичного здания на Павелецкой набережной. До войны здесь был родильный дом. Позже, во время войны, когда рождаемость резко упала, родильный дом превратили в женский госпиталь, оставив под родильное отделение лишь один этаж, второй. Большую часть первого этажа занимала поликлиника, третий этаж — хирургическое отделение и четвертый — терапевтическое.
В палате номер двадцать три, на третьем этаже, где лежали раненые фронтовички, было тесно и душно — количество больных, как и в других палатах, превышало норму: вместо девяти здесь помещалось четырнадцать человек. Хотя форточки и окна регулярно открывались, в воздухе стоял тот характерный больничный запах, который никакими силами не выветрить и ничем не заглушить. Но больные этого не замечали, как не замечали многих других неудобств, с которыми сжились за годы войны.
В госпитале шла своя жизнь, и со стороны могло показаться, что она однообразна, что каждый новый день похож на предыдущий. В общем, конечно, так оно и было: ежедневно делались перевязки, кого-то оперировали, кто-то умирал, одни выписывались, других привозили. Но это — в общем. А если коснуться отдельных судеб…
Четырнадцать фронтовичек палаты номер двадцать три жили той особой госпитальной жизнью, когда у человека все на виду, когда каждый в палате знает о других буквально все, когда беда одного — общая беда и радость одного — общая радость.
…Вернувшись в палату из рентгеновского кабинета, Катя прошла на костылях к высокому окну, молча постояла, глядя на улицу. Внутреннее беспокойство не покидало ее: уж очень тщательно, со всех сторон, делали ей снимки больного колена. После операции прошло достаточно времени, чтобы восстановилась работа коленного сустава — именно на это и рассчитывали врачи, удаляя осколок. Но, видно, что-то там внутри было нарушено, возможно нерв поврежден, потому что нога не сгибалась, и ни специальные процедуры, ни массаж, ни упражнения не помогали.
За окном глухо шумела улица. Прямо по лужам, разбрызгивая колесами воду, ползли машины, в основном грузовики. У обочин грязный от городской копоти снег, наполовину съеденный водой, превратился в коричнево-серое месиво. Катя смотрела на ползущие машины и старалась отогнать мрачные мысли. Не так уж все плохо, нога все-таки цела. Так что ей, Кате, грех жаловаться.
— Ты чего, Атаман? Расстроилась?
Тася близко заглянула Кате в лицо, тонкие дуги бровей изогнулись, в глазах — тревога.