— Ничего, подружка! Вот гляжу — весна идет! — бодро ответила Катя. — Улицу запрудило… Море!
Ей стало совестно оттого, что, на какое-то время забыв о других, она заботилась о собственном здоровье, и Тася, которой в тысячу раз тяжелее, хотела успокоить ее. Нет, Тася не должна даже подозревать, что и у Кати бывают минуты слабости…
— Обед вроде? — прислушалась Катя к стуку тарелок в соседней палате.
В палату заглянула официантка Нюра, предупредила:
— Обедать, девочки! Сейчас несу! — И поспешила дальше, на кухню.
Как по команде, поднялась Света, закрыла книгу и, привычно отбросив со лба светлые волосы, торопливой походкой вышла из комнаты. Катя проводила ее пристальным взглядом, подумала: «Опять не позвонит домой, не решится…» И заранее огорчилась, зная, что так и будет.
Почти всем еду приносили в палату — и лежачим, и ходячим. Только две или три девушки обедали в столовой, в том числе и Света — из всей палаты она была самая дисциплинированная. Так, по крайней мере, считала Катя Куликова, или Катька Атаман, как прозвали ее в госпитале за лихой характер и командирскую хватку. А Катя отлично знала людей — недаром на войне она командовала стрелковой ротой и умела найти общий язык с десятками подчиненных ей солдат.
Ели больные лежа или сидя на своих койках-каталках. Эти легко передвигаемые каталки с мягкими колесиками на ножках девушки называли катафалками.
Лишь Тася садилась отдельно, за стол, придвинутый вплотную к окну, рядом с ней пристраивался кто-нибудь из девушек, чтобы кормить ее — сама она справиться не могла. Чаще других кормила ее Катя, и Тасе нравилось, когда эта внешне грубоватая, все на свете понимающая девушка занималась ею. С Катей можно было поговорить по душам, просто помолчать, можно было, наконец, поплакать или даже поругаться, не опасаясь, что ее доброе и чуткое отношение хоть сколько-нибудь изменится. Тася тянулась к ней не за утешением — Катя никого не жалела той ненужной жалостью, которая расслабляет и унижает человека, — а за моральной поддержкой, придающей силы и уверенность в себе.
Обычно Катя начинала с того, что старалась развеселить Тасю, от природы жизнерадостную и смешливую.
— Ну, подружка, и обед сегодня! — говорила она своим низким, глуховатым голосом. — Сам царь такого не едал!
Заглянув в тарелку, Тася весело удивлялась:
— Суп гороховый! Сколько дней одно и то же!
— Мудрые люди говорят: в горохе — сила. А цвет какой! У персидской княжны были шаровары такого цвета… Ты ешь, ешь! Скоро тебе снимут бинты, будешь учиться ложку держать…
— А я смогу? — спрашивала Тася и сама же отвечала: — Смогу. Правая у меня длиннее! Ты будешь меня учить? Только не выписывайся раньше, чем я, ладно?
— Ладно…
В палате, да и не только в палате, Катю уважали и слушались. Небольшого роста, коренастая и крепкая, она была похожа на мальчишку-подростка. Круглое веснушчатое лицо, коротко остриженные светлые с рыжинкой волосы, почти незаметные брови над золотисто-карими глазами. По возрасту едва ли старше остальных, Катя всеми командовала. Но делала это ненавязчиво, не потому, что ей нравилось командовать, а скорее по необходимости. Просто так уж получилось само собой, иначе было нельзя: с ней считались, делились горестями, спрашивали ее совета, искали поддержки и даже ожидали от нее твердых указаний, как решить ту или иную жизненную проблему. В свои неполные двадцать два года Катя уже многое пережила и перевидела. Отправившись на фронт в первые дни войны, она почти непрерывно находилась на передовой, в пехоте, была четыре раза ранена, имела несколько боевых наград.
В тот день, о котором идет речь, еще перед завтраком Тася попросила:
— Кать, ты меня сегодня покорми, а?
— Что за вопрос, подружка! — отозвалась Катя, заметившая, что утром Тася встала хмурая и неразговорчивая.
За завтраком Тася машинально, с отсутствующим видом проглатывала все, что давала ей Катя, молчала и напряженно думала. Катя не мешала ей думать, надеясь, что в конце концов Тася придет к правильному решению. Не так-то легко убедить ее. Другое дело, если она сама…
И действительно, за обедом, проглотив последнюю ложку супа, Тася вдруг пронзительно, с каким-то отчаянием глянула на Катю и, набрав в легкие побольше воздуха, скороговоркой произнесла, будто боялась, что уже в следующий момент не решится на это:
— Может, напишем ему сегодня? Давай напишем, пусть все знает…
Огонек, загоревшийся в Тасиных глазах, готов был вот-вот погаснуть, и Катя, опасаясь, как бы она не передумала, без промедления, но спокойно и невозмутимо сказала: