Но сегодня никому не захотелось играть, и Зина, безнадежно махнув рукой, села возле Светы. Ничуть не огорчившись, попросила:
— Почитаем, Света? Что там с ней дальше, с Гадюкой?
— С удовольствием. Как, девочки, будете слушать? — обратилась Света к остальным.
— Давай, Светка, — ответила за всех Катя. — Книжка где, у тебя?
Света достала книгу, открыла страницу, где была закладочка, и, подвязав тесемкой светлые волосы, уселась поудобнее на койке. Накануне был начат рассказ Алексея Толстого «Гадюка», и вся палата около часа напряженно слушала Свету.
— Постой, Светка! Шура, тебе ничего не надо? — справилась Катя у Шуры, безучастной ко всему. — Если что понадобится, скажи!
Девушка лежала тихо, закрыв глаза, никогда ни о чем не просила, никого не звала. Иногда трудно было определить — дышит она или нет.
Шура Щербицкая была связисткой. Во время вражеского артиллерийского налета снаряд попал в блиндаж, и ее тяжело ранило в бок и грудь. Шуру упорно лечили, но раны не заживали, и никто не мог сказать, чем все кончится. Сама она не пыталась бороться за жизнь, сломленная горем: здесь, в госпитале, Шура узнала, что немцы, расправляясь с коммунистами-подпольщиками, повесили ее родителей.
На Катин вопрос Шура не ответила, только медленно повела головой, не открывая глаз.
— Ладно. Начинай, Светка, — вздохнула Катя.
И Света негромко, проникновенно, как настоящая актриса, начала читать с того места, где вчера остановилась. В палате стояла мертвая тишина. Слышно было лишь, как за окном по кормушке стучат птицы.
— «…Ольга Вячеславовна вернулась в восемь часов вечера, сутулая от усталости, с землистым лицом. Запершись у себя, села на кровать, уронив руки на колени… Одна, одна в дикой, враждебной жизни, одинока, как в минуту смерти, не нужна никому…»
Изредка Света делала паузу, чтобы прочитанное лучше дошло до слушающих. И тогда слышались вздохи девушек, которых глубоко трогала судьба Ольги Вячеславовны, бывшей фронтовички, одинокой и страдающей среди мелких, ничтожных людишек, презиравших и ненавидевших ее.
Как же это могло случиться? Такая несправедливость… Неужели и с ними, побывавшими на фронте, может быть такое?.. Правда, тогда была гражданская… Но ведь и сейчас еще так много мещан и вообще разной дряни, которая дрожит за собственную шкуру. Недаром у женщин-фронтовичек появились обидные клички. Они рождаются в тылу… Кто их придумывает? Не те ли, кто, не принося обществу никакой пользы, хочет обелить себя, оправдать свое существование за счет других? Трагедия Ольги Вячеславовны, Гадюки, потрясала и настораживала… Нет, с ними так не будет! Не должно быть… И каждая, жалея Гадюку, невольно представляла себя на ее месте.
Рассказ подходил к концу. Все слушали, боясь шевельнуться. Когда Света сделала очередную паузу, где-то за окном раздался далекий протяжный гудок. Он прозвучал надрывно, словно предупреждал о чем-то, внося смятение и тревогу в сердца девушек.
— «…B дверь постучали… Она встала, распахнула дверь. В темноту коридора, толкаясь, шарахнулись жильцы, — кажется, в руках у них были щетки, кочерги… В комнату вошла Варенцова, бледная, с поджатыми губами…»
— Ох, сволочи!.. — не выдержав, выдохнула Зина. — Не иначе как задумали что-то!
Света, передохнув, продолжала. Стараясь сдержать собственное волнение, последние строки она прочла высоким дрожащим голосом:
— «…И вот волна знакомой дикой ненависти подкатила, стиснула горло, все мускулы напряглись, как сталь… Ольга Вячеславовна выстрелила и продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…»
С минуту все молчали, пораженные, переполненные чувством горькой обиды за Ольгу Вячеславовну, за себя… Потом Зина срывающимся голосом крикнула:
— Сволочи! Гады! За что они ее ненавидели?! За что? Я бы их всех…
Она не договорила, уткнулась лицом в подушку, и все услышали, что Зина плачет, громко всхлипывая.
Закрыв книгу, Света тихо сказала:
— Не надо, Зина… Ну перестань, Зиночка… Перестань…
В тишине Зина всхлипывала все громче.
— Га-адю-ку-у жа-а-алко, — почти пропела она.
Опустив голову, Света часто заморгала и стала гладить Зину по плечу. Ей тоже было жаль Ольгу Вячеславовну, а еще больше плачущую навзрыд Зину, но утешать ее она уже не могла и не пыталась, успевая только вытирать быстро бегущие по щекам слезы.
— Ладно вам, заревели, — сказала Катя, и ее глуховатый голос прозвучал на этот раз совсем не по-командирски, тихо и беспомощно.