— Ну зачем же ты сердишься?
— А затем, что ты придумала себе испытание, мучилась, волновалась, ждала. А все это напрасно. И больше так не делай.
— Хорошо, Коля.
— Если бы ты со своей работой не справлялась, тебе предложили бы другую. Что значат твои слова: сама ли я работаю?
— А вот что. Ты не сердись.
И Галина Сергеевна, усадив мужа рядом с собой, рассказала, что полгода назад она случайно разговорилась в сквере с пожилой женщиной и узнала, что сын этой женщины перенес большое потрясение. А работал он в банке главным бухгалтером. После лечения ему страшно было выходить на работу, боялся, что не справится, напутает, ведь большие деньги… Тогда старушка эта сама в банк письмо от доктора в конверте принесла, чтобы сыну ее помогли первое время, чтобы ошибок его не заметили. Так он и работал почти три месяца. Уж как ни насчитает, что ни напишет, все хорошо. А потом сотрудники заново пересчитывали. Он и уверился, что все в порядке, и успокоился. И опять сам работать стал.
— Ну и что? Хорошие товарищи.
— Конечно. У нас тоже хорошие товарищи, и они… знали обо мне. Вот я и подумала…
Галина Сергеевна опять провела рукой по волосам.
— Сначала ничего, помогали мне много, но я ведь новенькая была, и с другими новенькими возятся. У нас даже не называют это помощью. Просто работают очень дружно. Но после этой женщины я стала думать, а много ли моделей я сделала сама? Без поправок, без помощи? Не работаю ли я, как тот бухгалтер? И знаешь, Коля, оказалось, что сделала я очень немного. — Последние слова Галина Сергеевна сказала медленно и тихо. Николай Максимыч понял, как тяжко ей было в этом убедиться полгода назад, какая большая тревога вошла тогда в ее душу. А его не было с ней, хотя он был рядом. Он хотел это сказать, но Галина Сергеевна легонько закрыла ему рот ладонью:
— Не надо, не надо. Я знаю. Мне нужно было самой.
Тогда она решила испытать себя. Как? В это время Дом моделей стал готовиться к выставке. Чтобы быть совсем самостоятельной, Галина Сергеевна работала дома, создавала модели совершенно новые, стараясь, чтоб никакие линии не повторялись, не были похожими ни на что, сделанное раньше. Десятки эскизов… наконец выбрано лучшее. Три модели. Возьмут или не возьмут их на выставку? И еще: если возьмут, то не будет ли поправок? Если возьмут с изменениями, пусть с небольшими, сомнения останутся в силе. Ведь всем известно, что иногда большой художник глянет на полотно начинающего, сделает своей кистью лишь один мазок — и полотно оживает. А до этого было мертвым. Так и тут. И вот настал день, когда художественный совет рассматривал работы, представленные для отбора на выставку.
— Молодец, Галочка, — сказала после совета художественный руководитель и расцеловала Галину Сергеевну. — Все три модели пойдут. Вот здесь только немного в одной изменить…
Изменить! Вот оно. Сделать тот самый мазок, который оживляет полотно. У Галины Сергеевны опустились руки. Потом она просила не посылать на выставку эту модель и добилась своего.
— А теперь все, — закончила Галина Сергеевна. — Теперь я уверена. И больше так не буду.
2
В классе Зойка сказала Люсе про выставку.
— Правда? — закричала Люся. — Ура! Вы слыхали?
— Не шуми, — смутилась Зойка, но Люся уже объявляла всем входящим: — Лучшая модель… Выставка в Праге…
Зойка не думала, что это вызовет такой интерес: ее окружили, спрашивали, удивлялись. Конечно, с приходом учителя все бы затихло, но первым был как раз урок французского языка, и Ирина Исааковна, подняв брови, воскликнула:
— О-о, это очень приятно! Где можно посмотреть эти модели, их привезут обратно?
— Не знаю, — сказала Зойка.
— Мон дьё! Бог ты мой! Она не знает! Как можно этого не знать? Да вы представляете, что значит обогнать французов? Первая модель!
Ирина Исааковна появилась в школе в прошлом году. Она начала свой первый урок в седьмом классе не со склонений и спряжений, а с рассказа о Франции, о Париже, где она жила почти четыре года, куда ее муж, работник посольства, был направлен в 1934 году. Она была тогда совсем молоденькой. Париж ее удивил, околдовал, покорил окончательно, и она совсем не чувствовала себя чужестранкой, хотя и не знала еще языка. Сама же она удивила в свою очередь новых соседок своей хрупкостью и изяществом, потому что француженки представляли русских женщин почему-то большими и громоздкими.
Ирина Исааковна говорила увлеченно, с удовольствием, даже с восторженностью, хвалила все, всех и себя в том числе и просила не считать это нескромностью, потому что это было так давно, так давно, что от той милой, взбалмошной Ирэн ничего не осталось. Но ребята видели, что осталось, осталось многое, хотя теперь это была пожилая, кругленькая женщина с полуседыми-полукрашенными беспорядочными кудрями.