Отец приехал поздно вечером. Было уже темно, когда вошел он в сени, ведя за руку крошечную девочку, очень похожую на покойную маменьку.
После радостных и горестных восклицаний батюшка передал Кристину тетушке, а сам стал снимать с себя тяжелую дорожную одежду.
Пока батюшка разоблачался, кухарка вынесла в сени трехсвечный шандал, и Миша увидел, как сильно постарел он. Когда же грубая серая епанча была снята, а следом за нею повис на вешалке и бедный стеганый мужицкий чапан, Миша рассмотрел, что батюшка одет в старый, сильно выцветший мундир.
Батюшка сильно похудел, и мундир висел на нем широким балахоном, застегнутым на тусклые нечищеные пуговицы, которых к тому же осталось всего половина.
Рядом с ним его ровесник Георг Вермелейн казался бравым молодцеватым рубакой, и когда они обнялись, Мише стало до слез жалко отца и почему-то не то что стыдно, но как-то неловко за него. Тетушка схватила Кристину на руки, и Миша тотчас же почувствовал, что отныне он и вовсе будет принадлежать дядюшке, а вся ласка и все женское тепло перейдут теперь к крошечной голубоглазой девочке. С первого же взгляда она показалась ему светлым эльфом, которому для полной схожести с добрым сказочным духом не хватало лишь шапочки из чашечки цветка.
Батюшка прожил у них неделю. Спал он в Мишиной комнате, на брезентовой раскладной кровати, привезенной Вермелейном со службы. Перед сном Готтард рассказывал сыну о их жизни в Памушисе и Лайксааре, но Миша ничего из того времени не помнил и оставался безучастным.
Тогда батюшка стал рассказывать о своей жизни до появления Миши на свет, а так как о службе в кригс-комиссариате ничего интересного припомнить не мог, то попытался увлечь сына повествованием о том, как искал он корни рода Барклаев, о чем писал герольдмейстерам и архивариусам и какие получал от них ответы. И оказалось, что сыну эти рассказы были и интересны и приятны, и он, вопреки природной сдержанности и склонности к молчанию, не раз даже перебивал отца вопросами и отнесся ко всему услышанному горячо и заинтересованно. «Вот что значит кровь», — думал Готтард, вспоминая, как он сам и отец его — бургомистр Вильгельм Барклай — весьма близко к сердцу принимали все, что относилось к истории их рода.
Из полуночных рассказов отца Миша узнал, что их род не просто стар, но древен и не просто благороден, но знатен, ибо Барклаи издавна носили баронский титул. Готтард сознался, что до корней рода он не докопался, что уходят они в такую толщу веков, что теряются во временах завоевания Англии норманнами, которых в России называли варягами. А так как первые русские цари происходили из рода варяжских конунгов, то, стало быть, и Барклаи по древности не уступают потомкам первого русского князя из варяг — Рюрика. Когда же Миша спросил отца, о ком из первых Барклаев знает он определенно, батюшка ответил, что таковыми являются два брата Питер и Джон Барклаи — ярые протестанты, бежавшие от гнета католиков в Росток, и что случилось это в 1621 году.
Так версия о древности рода на поверку оказалась необоснованной, и даже Миша понял, что полтора века конечно же немало, но до варягов-норманнов сильно не дотягивает. Сын Питера Барклая Иоганн в 1664 году перебрался в Ригу, где и стал основателем той ветви рода, от которой происходили Готтард и его сыновья. Батюшка сказал Мише, что Иоганн приходится ему самому дедом, а Мише прадедом. Старший сын Иоганна — Вильгельм, рижский бургомистр, и вовсе был рядом, доводясь Мише дедом, а Готтарду отцом. И выходило, что достоверных предков, известных батюшке, было всего четыре колена — не так уж много для дворянина, а для титулованной особы — тем более…
Под негромкий рассказ отца Миша заснул, и то ли от того, что услышал только что, то ли от чего другого, но явственно приснился ему сон, в котором все происходило точь-в-точь как рассказывал о том батюшка…
Мише снилось, будто в жаркий летний день стоит он у ворот рижского замка и видит, как едет к нему большая золоченая карета, запряженная шестериком белых лошадей сказочной красоты. Видит он за стеклом кареты толстого краснолицего вельможу в большом белом парике, с золоченым фельдмаршальским жезлом на коленях. «Шереметев, Шереметев», — говорят стоящие возле ворот люди, называя того, кто покорил Ригу и теперь приехал, чтобы ее жители принесли присягу на верность царю Петру.
Затем Миша видит, как Шереметев[17] выходит из кареты и останавливается у распахнутых настежь ворот замка, а оттуда приближается к нему высокий, красивый старик с золотой цепью на груди. «Дедушка Вильгельм», — узнает старика Миша и радуется, когда русский фельдмаршал вдруг обнимает и крепко целует его, а дедушка опускается перед Шереметевым на одно колено и целует фельдмаршальский жезл, подобно тому как в церкви русские попы целуют крест. Фельдмаршал поднимает деда, и бургомистр говорит так громко, что слышат все люди на площади: «Клянусь верой и правдой служить России. Клянусь и от своего имени и от имени всего моего древнего и славного рода Барклаев-де-Толли!»
17
Шереметев Борис Петрович (1652–1719) — генерал-фельдмаршал, граф, сподвижник Петра I, участник Крымских и Азовских походов; во время Северной войны командовал корпусом в Прибалтике и Померании.