Оборона, продуманная до мелочей, казалась неуязвимой. Но Аркадий еще раз внимательно просмотрел все. Во втором взводе поднял бойцов и заставил углубить ячейки. Взводом Купреева остался доволен, но все же приказал больше натаскать соломы и разбросать вокруг свеклу.
— Бурачное поле и бурачное поле! Чтоб и намека не было на наше тут присутствие, — сказал он.
Хмурый в сопровождении комиссара обходил роты. Там, где люди не спали и вели оживленные разговоры, обсуждая приближающийся первый настоящий бой, приказал успокоиться и лечь. Комиссар также укладывал спать своих политработников, обязав поутру провести беседы во всех подразделениях.
Все улеглось и успокоилось вокруг. Появилось солнце: на заводском дворе оно увидело только ржавые кучи старой железной стружки и молчаливые корпуса, а на бурачном поле — солому и нарочито небрежно замаскированные ложные окопы.
Кричали лягушки в затоне. Мягким карандашным рисунком, смягченным розовой ретушью, выступал лес.
Неровно, увалами, лежала на западе земля, маленькая деревенька приткнулась справа к дороге, волной убегающей в небо; на высоком бугре торчал легкий черный остов сожженной ветряной мельницы.
А слева от дороги белели низкие совхозные постройки, отсюда начинались сады — расчерченные прямыми просеками, они доходили вплоть до затона.
Не спалось. Ощущая на своей щеке теплое тихое дыхание Аркадия, Федор говорил задумчиво:
— Он, наверное, в Свердловске сейчас, с институтом хлопочет… Знаешь, когда уезжал я, вас ведь, чертей, провожали, а меня лишь верный мой Анатолий… Вот душа парень, жалко, что ты с ним не успел хорошо познакомиться… Ну вот, Анатолий… хорошо! Но ведь человеку мало одного друга. Ему надо чего-то еще — большего… чтоб — как бы это напыщенно не сказать, — одним словом, чувствовать себя не оторванным от всех людей, а частью их всех, — вот! Ну, стою в вагоне, смотрю на Толика — и вдруг кричит кто-то, зовет. Александр Яковлевич! Машет рукой, смеется… Эх! Вдруг так стало на душе хорошо, радостно, готов был, кажется, разреветься… Долго они стояли — пока видно было…
Федор помолчал.
— Мне часто приходит на ум наша беседа о поэзии — помнишь, в редакции многотиражки? И вот думаю: если бы написать книгу о студенческой жизни — получилась бы книга, а? Ведь смотри, — он энергично зашевелился, — казалось бы, о чем писать? Ну что? Учимся, ходим на занятия, в столовую, учим лекции, бегаем на физкультплощадку — о чем писать, как? Человек, который все это не пережил, сказал бы: фу, какая скучнейшая проза! Нет, брат! Если бы предложили мне, — конечно, если бы я умел, — Федор Купреев, напиши книгу! Хорошо! Я, знаешь, как бы ее сделал? Я описал бы Александра Яковлевича…
— Вот не завидую ему! — буркнул Аркадий.
Федор засмеялся.
— Если бы умел, я же предупредил! Слушай дальше! Описал бы, как встретились с ним, как начали работать…
Он продолжал рассказывать, как написал бы книгу о довоенной жизни. Все было значительно в его воображаемой книге — каждая мелочь, каждый штрих, потому что вся довоенная жизнь рисовалась Федору полной особого, значительного смысла. Все надо сохранить, донести до людей, для которых прошумевшие сороковые годы будут далекой историей.
Аркадий, заинтересовавшись его книгой, одобрил:
— Пиши, пиши. Я там в какой роли? Ох, изуродуешь, смотри! Женю не забудь! — сказал через минуту. — Однако, спать! Приказываю наконец! — и отвернулся. Но вскоре опять задышал в щеку Федора, сонным голосом поддакивал: — Ага… правильно… помню… верно… так-так… — и только один раз сказал ясно и твердо: — Я ему, Александру Яковлевичу, написал — не знаю, получил ли? — а потом утих.
Федор, повозившись, принимая удобную позу, тоже задремал, продолжая и в непрочном, тревожном сне видеть человека, с которым не расставался в воспоминаниях, и разговаривать с ним…
А потом пришли другие видения — нежные, теплые, домашние…
…Рокот тронул тишину. Он приближался, рос и вдруг дробно рассыпался по затону. Это на большой скорости пронеслись вражеские штурмовики. Вслед за ними, на высоте, показались тяжелые на ходу «юнкерсы». Они прошли на восток.
В блиндажах было еще тихо, глухо… Но день настал: взрывы один за другим прокатились с востока, и вот то обвально, то ровно и гулко, сливаясь в один рокочущий звук, заговорила полным голосом война…
Три всадника мчались по дороге. Но еще до того, как они достигли завода, наблюдатель, сидевший в заводской трубе (головы не было видно, она скрывалась за искусственной, надстроенной над верхом трубы стенкой в один кирпич, со смотровыми щелями), сообщил по телефону Хмурому, что за деревней показалась вражеская пехота на машинах и танки.