Пленного отвели на командный пункт батальона. Федор вернулся к себе. Солдаты оживленно обсуждали пленение «языка». Это был первый фашист, которого они увидели так близко. Федор подсел к бойцам.
— Товарищ сержант, как «язык» — неплохой будет? — спросил один из бойцов…
— Неплохой…
— Уж больно скис, — раздался второй голос, — смотреть противно.
— Они всегда так, — продолжал первый, — лезут нахрапом, а стукнешь: дядя, больше не буду!
Бойцы засмеялись. С неожиданной силой, изменившись в лице, Федор сказал:
— Бить, бить их надо! Встали — и ни шагу назад! Самое плохое на войне — это когда боишься врага. Нам ли их бояться? Вы ж видели это ничтожество, да разве они устоят против нас? Мы должны презирать и ненавидеть! Не забывайте никогда, что мы советские люди! С гордостью думайте об этом!
Федор говорил возбужденно, жестикулируя рукой. Видимо, он был рад личной удаче — пленению вражеского мотоциклиста. Нет, больше, чем сознание удачи, его радовало ощущение той высоты, с какой увидел врага жалким, повергнутым в дорожную пыль…
Предположения Хмурого оправдались. Кроме известного полка в деревне остановились еще два батальона вражеской пехоты. В их общую задачу входил удар по нашей дивизии с тыла. О том, что завод встретит их огнем, противник не предполагал, думая занять его с ходу.
В бинокль было видно, как гитлеровцы растекаются по увалам, готовясь к атаке. Появился разведывательный самолет, покружился над заводом, улетел обратно.
…А на востоке все гремело, все прокатывалась по горизонту гулкая колесница взрывов, все выше и ожесточеннее лизал небо дымный, шершавый язык войны. Дивизия дралась за переправу.
Та встряска, которую получил Сергей Прохоров в институте за свое легкомысленное поведение, оставила глубокий след в его душе. Одно время ему казалось, что он навсегда потерял дружбу товарищей. Правда, его никто не сторонился, но Сергей был самолюбив и не хотел неравной дружбы. Он не терпел снисхождения…
Война вдруг сразу сблизила и сроднила его с товарищами, по крайней мере так думалось Сергею. На самом деле он никогда не был чужим для ребят. Он чувствовал признательность к товарищам, опять принявшим его в свою семью без обиняков, как равного. Единственное его желание было сейчас показать ребятам, что он достоин их дружбы, а единственным страхом — страх, что они вдруг подумают о нем плохо.
Боязнь за себя, за свою жизнь? Не разглядевши хорошенько войны, Сергей короткие перестрелки с противником принимал за серьезное испытание своего мужества. Да, вел он себя великолепно! (Один раз лишь огорчила угроза Аркадия отправить на кухню, но и это было как бы признанием его, Сергея Прохорова, бесстрашия.)
Жаль было, что никак не удавалось отличиться, и Сергей боялся, что до конца войны так и не удастся (войне — достижению победы — он отпускал совсем незначительный срок — два-три месяца).
Настоящий страх он испытал в этом бою, когда бесконечно долго гремело небо над головой и сотрясался бревенчатый потолок, грозя придавить всех, кто находился в блиндаже, и Сергея в том числе. «Сейчас! Сейчас!» — билась в голове мысль. Хотелось спрятаться куда-нибудь подальше, забиться в щель. Но разве мог так поступить Сергей? Что подумают ребята? И, наконец, он сам не мог допустить этого, лучше умереть, чем самому себе показаться трусом. Поэтому он не сидел на месте, как, скажем, другие (и он это с гордостью отметил), а солидно прохаживался по блиндажу и очень естественно, как ему хотелось думать, показывал свое презрение к грохочущей над головой смерти.
Но Федора не проведешь. Однажды, когда немного стихло, он хмуро сказал:
— Не мелькай. Сядь. Закури наконец.
Сергей обиженно сел, вытащил портсигар, но тут же спрятал — руки предательски дрожали.
«Впрочем, что же тут плохого? — успокаивал он себя. — Ребята тоже побаивались, лица у них были какие-то осунувшиеся, серые, и лишь Федор казался спокойным, только помрачнел чуть-чуть…»
Наконец бомбардировщики улетели, и мир, живой, красочный, опять развернулся перед глазами. Все остались целы, только в третьей роте ранило кого-то да разбило одну из восьми батальонных пушек; основной бомбовый удар пришелся по ложным позициям.
Сергей вместе со всеми испытывал огорчение из-за погубленной пушки, но он уже ничего страшного не видел впереди. Даже когда пошли танки, а за ними, группами, перебегая, вражеская пехота, и поднялся грохот, свист, винтовочная пальба и приходилось ежеминутно протирать очки и сплевывать хрусткую землю, — даже тогда Сергей не видел ничего страшного.