Мы оба уехали на Север. Как волновались, ожидая новогоднюю радиопередачу для зимовщиков! У микрофона говорили родные люди.
Тихий голос Наташи, приглушенный пространством, то затихал, был едва слышен, то вновь нарастал, и казалось, что мы различаем шелест дыхания.
— …Последние экзамены. Очень волнуемся. Много разговоров о том, кто куда поедет работать. Я обязательно буду проситься в Воронеж. Ведь родилась в Воронеже…
Наташа замолчала, потом неожиданно спросила:
— А Юра… Он меня слушает? Юра, — она запнулась, — Юра, ты, когда уезжал… был очень печальный… Ты… не надо… так… Зачем? Ведь…
И, вздохнув, умолкла. Но она была совсем-совсем рядом… И даже тонкий запах волос… Да нет, почудится же такое! Ну, говори, говори, скажи еще что-нибудь!
— Ребята, — позвала она, и опять голос ее затих, лишь частое дыхание волновало шелковую ткань приемника, — да вы слышали меня? — сказала вдруг с горечью и сомнением.
— Слышали, слышали! — закричали мы оба в тот момент, как будто слова могли долететь до нее.
Через несколько минут мы дали радиограмму:
«Слышимость была хорошая, желаем успешно сдать экзамены, надеемся на скорую встречу».
Скорая встреча! Три года минуло, война…
…Мы стояли с Володей у окна и смотрели в ночь. Небо над городом посветлело, но еще не было предутренней отчетливости красок.
— Помнишь, — сказал Володя, не отрывая пристального взгляда от окна, — мы дали радиограмму и долго сидели молча. А я еще глупо посвистывал. Помнишь?
— Да, мы сидели молча.
— Ты не знаешь, почему? Ты о чем думал?
— Не помню, Володя.
— Честное слово?
Я не ответил. Володя мельком взглянул на меня и опять отвернулся.
— Ты солгал. Ты все помнишь. — Володя проговорил это с каким-то веселым вызовом, и мне сбоку было видно, что он пытается сдержать улыбку.
Холодея от предчувствия, я сказал, стараясь, чтобы это вышло непринужденно:
— Странно, Володя. О чем я мог думать? Только прослушали передачу… Как там дома, в техникуме… Потом — все ли передали в радиограмме… и о Наташе…
— Прежде всего — о Наташе, — неожиданно громко сказал Володя, но все так же пытаясь подавить улыбку, и вдруг, вспомнив что-то, изменился в лице: — А я-то, болван, по ночам… тебе…
Он резко повернулся и сморщился, словно боль пронизала его.
У меня задрожали руки от волнения.
Он все знал!
— Не жалей меня, — сказал я, чувствуя, как приходит внезапное спокойствие, — я не считаю себя несчастным. Скажу тебе больше: есть, живет, радуется Наташа, значит, и мне… очень… хорошо… — Мне стало вдруг трудно дышать, я закончил с усилием, с таким чувством, как если бы обманывал Володю, хотя верил: мог бы поклясться, что говорю всю правду.
Володя смотрел большими умоляющими глазами и кивал после каждого моего слова.
— Да, да, Юра! Ах, если бы не было на свете ревности, этого чувства собственников! — Он сказал это очень сильно, и опять как бы гримаса боли прошла по его лицу. — Я много думал, Юра, об этом. Сперва я испугался за тебя, за нашу дружбу…
— Тебе Наташа сказала? — перебил я.
— Нет. Я сам догадался. В первый раз тогда, после радиопередачи… Вдруг беспокойство… Потом — после, когда расстались, — начал перебирать в памяти все-все. Каждый пустяк. Как ты слушал меня по ночам. Как встречал Наташу. Потом это уравнение с тремя неизвестными… Я был ослеплен — чудовищно! — рассказывал обо всем и не догадывался. И вот здесь, сейчас, окончательно убедился…
Он был взволнован; не выпуская моей руки, встряхивал ее после каждой фразы, близко наклонившись и не отводя глаз от лица.
— Володя, успокойся. Это даже лучше, что ты узнал.
Он как-то сразу умолк и недоуменно заморгал.
— Ага! В таком случае… — Володя, не окончив, наклонив голову, решительно повел меня к столу. Мы сели. Володя положил руки на мои колени и несколько минут смотрел в лицо, будто изучая. Я видел, как менялось выражение его глаз: холодный блеск сменился теплым, озорноватым огоньком. Я ждал, что он скажет.
— Ты ведь знаешь, Юра, я так и не признался Наташе, — начал он мягко. — Почему, спросишь? Мне трудно было тогда объяснить себе это. Бывает так — слова кажутся лишними: все, дескать, ясно. У меня не то. Я чувствовал какую-то неловкость, когда думал об этом. Мне казались кощунством все слова, потому что — я понял это позже — мое чувство к Наташе было не то, какое должен испытывать человек к любимой девушке…
— Как так? Что ты мелешь, Володя?
— Слушай, — он засмеялся и рукой придержал меня на месте. — У тебя есть сестра? Хорошая, добрая сестра?