— Откуда ты знаешь? — вспыхнул Семен, и красные пятна пошли у него по лицу. — Ты легче на поворотах, Ефим! Выходит, все, кто уезжает домой, не достойны уважения, подлецы? А люди, которые демобилизуются из армии, — ты куда их причислишь?
— Я тебе уже сказал: не в том дело, что едешь домой, — Ефим вдруг тоже вспыхнул, голос его странно зазвенел. — У меня особая мерка к людям, я их по высшей мерке меряю, понятно тебе? К черту эту маленькую твою возню, высокая мечта должна быть в человеке! Не та мечта, которой ты достигнешь, — а высокая и простая, да! Как арифметика!
— Ну, какая же? — хмуро спросил Семен.
— А вот какая: одна — две пятилетки и чтоб ни один камень от войны не мешался на дороге, не мозолил глаза. Я не против отдыха — какой дурак скажет, что ему отдыхать не надо, — но не ставь это единственной целью в жизни! Не заслоняйся от мира розовыми занавесками да самоварной дымовой завесой! Мир еще очень неустроен, еще будет бряцать оружием всякая сволочь, — ты это не хочешь понимать, сознательный передовой рабочий!
— Но подожди, — перебил Семен, — ты сам говорил — после войны отдохну. Это — как?
— Да! Говорил! Отдохну, отосплюсь! Ну, поспал, погулял два дня, — и опять давай шуровать! Потому что — да ну его к черту, что об этом говорить! — не мог я иначе! Выходит, насчет отдыха я обманывал себя, хитрил, чтоб легче работалось? Ладно! Я сам для себя хитрил! Устал я? Черта с два! Рыбе на берегу не отдых, она сдохнет, ей плавать надо! Мне, думаешь, не к кому ехать? Куча родственников, одними блинами закормили бы. Однако вот — не хочу. Мне без завода блины в горло не полезут. А главное, я нужен здесь, и я горд этим, да! А насчет удобств… — Он помолчал, и лицо его просветлело. — Эх, ты не знаешь, что за город здесь, что за места! Раскрой только глаза да оглянись! А что будет здесь через три-четыре года! Троллейбус пойдет, ты это представляешь? Троллейбус!
Он остановился перед другом, уже широко и добро улыбаясь. Семен смотрел на него холодно, хмуро, привалившись плечом к подушке.
— Беспокойный ты человек, Ефим, — сказал он, — и между прочим, тебе везде хорошо… А я — нет… — Встревоженно шевельнулся, взял руку Ефима, потянул его к себе: — Ты извини меня… если что-нибудь не так… Все-таки много ты для меня… сделал… спасибо тебе, вот.
И нахмурился, оттолкнул руку товарища.
Ефим пристально, все так же улыбаясь, смотрел на него.
— Ну, ладно, — сказал он, — вольному воля… Не будем ссориться, давай выпьем… Только выпьем за то, чтобы ты там жил человеком, а не мотыльком… А иначе поссоримся… Как приедешь, устроишься, сразу напиши — куда.
…Ну вот и все — сдал инструмент, простился с товарищами.
Последние напутственные слова:
— Будешь в Воронеже, зайди на Кольцовскую, пять. Посмотри — цел? Сообщи тогда.
— Никитинская, сорок, Скворцова Клава. Проведай.
— Михайловские часы на проспекте, — как они? Висят? Сообщи! Там у меня… — хо-хо — свидания были!
Ефим Трубников понурился, стоя у опустевшего верстака товарища. «Кого же поставить сюда? — думал он. — Вот задача. Витьке — рано. Придется, видно, все самому».
Проходя кладовую, Семен в последний раз заглянул в цех. По солнечной дорожке катилась аккумуляторная тележка. Ею управляла курносенькая девушка. Она что-то сказала Витьке Ткачу, тот погнался за ней, она двинула рычагами тележки, укатила. Витька грозил молотком вдогонку, волосы его на солнце отливали золотом. Девушка показала ему язык и засмеялась. Семен знал эту девушку. Она работала табельщицей. А Витьку Ткача он целый год учил слесарному искусству. Очень полюбил его Семен. У него, у этого Витьки, немцы убили отца в Воронеже.
В отделе кадров Семен сдал пропуск.
— Подождите… Дайте… на минутку обратно, — попросил он, — не забыл ли чего?
Круглое лицо того, прежнего Семена Крячко, каким он был пять лет назад, ехидно смотрело с фотокарточки.
— Возьмите, — сказал Семен, — ничего не забыл.
Провожал его Ефим Трубников. Пока ехали в трамвае, Семену хотелось, чтобы Ефим продолжал вчерашнюю беседу, тогда, свирепо поспорив с ним, Семен, может быть, облегчил бы свою душу. Но Ефим был необычно, до обиды, весел, болтал о пустяках, и оттого, что так легко и быстро примирился с его отъездом, у Семена было нехорошо и грустно на душе. Все складывалось не так, как он рисовал себе. Он готовился к этому отъезду, как к большой перемене в жизни, обстоятельно обдумывал каждую деталь, а выходило все как-то буднично. Ни в чем не было никакого значительного смысла: ни в том, как товарищи прощались с ним, ни в том, как Ефим собирал его в дорогу.