— А ещё что помнишь?
— Ну... Тётеньку такую, с короткими волосами. Она очень худая была и у неё глаза были чёрные-чёрные. Она мне печенье давала.
Я взяла паузу, прежде чем ответить. По-другому никак. Слишком остро.
— Это твоя крёстная, Алекс. Маргарита. Она была моей очень хорошей подругой, а ещё — первым учителем по живописи и рисунку. И твоим, кстати, тоже. Она так балдела от твоих каракулей, ты бы видел!
— Крёстная, серьёзно? А где она сейчас?
— Не знаю. Так получилось, что... кхм... — слезы душили, — что жизнь нас развела. Что ещё помнишь?
— Тебя помню.
— Правда? И какая я была?
— Ну... Всё время грустная. И волосы под косынку убирала. И вообще много таких женщин помню, с косынками. Я иногда даже путал их с тобой. Один раз побежал навстречу такой и только в самом конце понял, что это не ты. А Надя засмеялась, и мне так обидно стало. Я упал на задницу и решил, что ни за что не встану...
— И что?
— Да ничего. Заперли, как обычно, в туалете. А я там, кстати, мыло лизал.
— Чего-о-о? Зачем?
— Не знаю. Оно лежало на полу, возле унитаза, на тарелочке какой-то. Такое, знаешь, коричневое. На шоколадную конфету похожее. И я лизал. Оно сначала кислое, а потом противное...
— О, Господи, Алекс... Им, наверное, горшки ваши мыли, а ты...
И мы рассмеялись.
— А ещё там, между окном и шкафом, стояло ведро, а в нём порошок белый. И он вонял туалетом.
— Как это?
— Ну такой, резкий противный запах, не знаю, как объяснить. Им особенно воняло после того, как полы мыли. А ещё, его, кажется, в унитазы насыпали, и он от этого шипел.
— Ну понятно, это хлорка. Надеюсь, её ты не лизал?
— Лизал.
— Чего?!
— Ну то есть, я хотел лизнуть, но он так вонял, что я чихнул, а потом вдохнул эту пыль и у меня в груди всё болело. Особенно когда кашлял.
Я была в шоке. По крови стремительно расползалась бессильная ярость.
— Алекс, а почему ты раньше мне это не рассказывал?
— Не знаю. Чтобы не расстраивать тебя. — Помолчал. — Мам... А это правда, что ты хотела меня бросить?
— Чего?!
— Надя говорила, что если я буду кашлять, ты родишь себе другого, послушного мальчика, а меня отдашь бабайке. И я иногда лежал в постели и держался изо всех сил, чтобы не кашлять, а потом начинал задыхаться и всё равно кашлял, так сильно, что один раз даже подушка кровью испачкалась. А Надя сказала, что теперь ты точно меня отдашь. А потом, когда ты меня всё-таки отдала, я с одной стороны очень скучал по тебе, а с другой — радовался, что не бабайке, а Нику. Он же мне паровоз тогда подарил, помнишь?
Я не выдержала, резко тормознула у обочины и заревела. Я ведь всегда понимала, что ему плохо в колонии, но чтобы настолько?! И ведь это ещё не детский дом! На зоне я хотя бы была рядом и хоть как-то мешала творить беспредел. Но помогло ли мне это, когда Алекс на целый месяц загремел с той непонятной пневмонией в больницу? Тогда, когда ему лёгкие промывали от гноя и говорили мне, что, возможно, это туберкулёз... А он, похоже, просто сжёг их, к чёртовой матери, вдохнув сыпучей хлорки. А если бы не вдохнул, а всё-таки наелся её? Они сказали бы, что, похоже, у него обострился гастрит или язва прободилась? У ребёнка двух с половиной лет, да?
Но ведь и это ещё не всё! «Когда ты меня всё-таки отдала»... А ведь со стороны тогда казалось — он малыш совсем, ничего не понимает и так легко отвлекается на новые игрушки... И ведь я его действительно просто отдала. Незнакомому дядьке предложила! На чужбину отправила! Да, я сделала это от отчаяния и желания спасти, но оправдывает ли это меня в его глазах? Сможет ли он когда-нибудь понять цену этого решения? И нужно ли ковырять эту правду или достаточно того, что мы всё-таки вместе и у нас всё хорошо?
И какое же счастье, Господи, какое же счастье, что этим «дядькой» оказался именно Николос! И сколько терпения, заботы и денег он вложил в нас с Алексом, в совершенно посторонних для него людей. Да что там деньги — он жизнь свою под нас перекроил! А я с Князевым связалась, дурочка... Вот тебе и русская неблагодарность, о которой так любит философствовать Ник.
В Интуристе тоже всё было почти по-прежнему. Более современно, конечно, но в целом... Те же колонны в холле, те же зеркала во всю стену и канделябр под потолком. Правда ковровая дорожка на ступенях теперь не бордовая, а чернильно-синяя, но всё-таки она по-прежнему есть.
Ещё выезжая из Москвы, я знала, что буду заселяться именно сюда, и хотела попросить номер именно на пятом этаже. Думала, вдруг достанется тот самый, что был тогда за Денисом, вот было бы интересно увидеть его снова!